На углу машина притормозила.

— Вот видишь это парадное? — сказал я. — А вот внизу, налево, в подвале, темное окно. Вот там я привожу в порядок отчетные ведомости и воспитываю Стасика.

На этот раз она промолчала. Вероятно, она готовилась к следующему вопросу.

— Поехали, — сказал я шоферу.

У ее дома мы вышли, и когда она подошла к подъезду, я попросил шофера подождать. Я пошел за ней, мы поднялись на первую лестничную площадку и остановились. Лампа светила на следующем пролете. Я не мог разглядеть лица Иры. Но мой орудовец включил зеленый свет. Я почувствовал, что еще минута — и я к ней прилипну, и весь транспорт московского коммунального хозяйства не оттащит меня от нее.

— До свидания, позвоните мне завтра в восемь вечера, — сказал я и, «сделав тете ручкой», повернулся и ушел.

Я поехал не в мастерскую, а домой, и тихо, стараясь не будить мать, прошел к себе в комнату, где стояла полутораспальная кровать и детская кроватка и где не было ни жены, ни ребенка, потому что все лето они жили у ее родственников на Украине, и долго сидел не раздеваясь и думал, что таким кретинам, безмозглым пижонам и идиотам, как я, лучше бы вообще не рождаться, а уж если они и появились на свет, то их всех надо ставить к стенке, и дайте мне пулемет, я первый нажму гашетку.

Полгода назад, в старых бумагах я нашел фотографию времен гражданской войны. Нас трое. Артем и Иван сидят на креслах, а я стою между ними. Вид у моих товарищей солидный и воинственный. Они перепоясаны пулеметными лентами, маузер на боку. У меня в руках шашка. Лицо напряженное — и я похож на мальчишку.

В молодости я всегда стыдился своей внешности, когда сталкивался с девушками. А потом, после ранения, я подумал, что вряд ли найдется женщина, которой я буду нужен.

Это не значит, что я дичился. Нет. Я был секретарем курсовой ячейки, и ко мне бегали все наши девушки за советом или за помощью. Мы до хрипоты спорили и ругались на заседаниях о Троцком, и о старых профессорах, и о нэпе. Мы проводили субботники, мы вместе сдавали экзамены. Нас объединяло одно слово — «товарищ». Но о чем-нибудь другом мне было даже как-то странно думать.

У меня была отличная память. Я никогда не вел конспектов, и это, поначалу, раздражало профессоров, Я помню, как старик Данилов как-то прервал лекцию.

— Алехин, вы все мечтаете, а ну-ка повторите, о чем я рассказывал.

Каково же было его удивление, когда слово в слово я повторил лекцию, а он читал уже минут пятнадцать.

Благодаря своей памяти я подружился с Фаней. Она тогда была маленькой, застенчивой, черненькой девочкой с очень чистым лицом. Может, потому, что она совсем не походила на дородных женщин, которых я привык видеть сначала в своей деревне, потом в городе, а может, тут были сотни причин, а может, так, без причины, я влюбился в эту девушку с первого взгляда, влюбился, но, конечно, ничего ей не говорил.

Я заменял ей и профессоров и конспекты, которых она тоже не вела, и учебники, которых тогда просто не было. Ей нравилось, что я не только пользовался наибольшим авторитетом среди наших ребят, но меня уважали и разные недобитые сынки дворянчиков и адвокатов, которых тогда много было в университете, — и по образованности они нам давали сто очков вперед, и считали себя белой костью, а к нам относились свысока.

Мы с Фаней были большими друзьями и часто долго гуляли по городу (я тогда ходил на протезе, и незаметно было, что нет ноги, так только чуть прихрамывал).

Наконец я решился объясниться. Это произошло на Кремлевской набережной, и я помню, что стены Кремля блестели инеем и деревья стояли как белые памятники.

Но я не успел.

— Знаешь, Алексей, я давно хотела тебе сказать…

И Фаня рассказала, что влюбилась в одного нашего студента, и он любит ее, и они хотят жить вместе. Она просила у меня совета. Что я мог ей сказать? Тот парень был хорошим партийцем, честным человеком. Я одобрил ее выбор.

Знала ли она, как я к ней отношусь? По-моему, догадывалась.

Потом однажды в Крыму мы далеко заплыли в море с одной молодой женщиной. Начался шторм. Нас подобрал спасательный катер.

Так я познакомился со своей будущей женой.

Она была вдова. Ее муж погиб на гражданской войне. Ее сыну было шесть лет.

Она, вероятно, еще любила своего первого мужа, а я не мог забыть Фани. В сущности, два одиноких, по-своему несчастных человека, мы сошлись и дружно прожили долгую жизнь. Но у каждого осталось что-то свое, неисполненное.

Ее сын Анатолий стал мне как родной. В тридцать шестом году у нас родился ребенок, которого мы назвали Феликсом, в честь Дзержинского.

В сорок первом году Анатолий погиб на фронте.

В сорок девятом — расстреляли по Ленинградскому делу мужа Фани. Она, крупный научный работник, долгое время должна была работать на фабрике уборщицей.

Жизнь наша клонилась к закату, но мы понимали, что всегда любили только друг друга. Я хотел уйти от семьи, но это очень тяжело — уйти от женщины, с которой прожил двадцать пять лет, у которой один сын погиб, а второй, твой, еще даже школы не кончил, Потом, я очень любил Феликса. Как бы он тогда перенес уход отца?

Крутится кинофильм, и возникают давно забытые кадры. Два часа до отхода поезда в Кисловодск. А в тресте заседание. Я освободился только через час. Пока мы заехали домой, сложили чемоданы, осталось пятнадцать минут. «Гони», — сказал я шоферу. Мы понеслись по улицам под непрерывную трель милицейских свистков. Я успел вскочить в последний вагон. Поезд тронулся. Я стоял на площадке. Шофер махал мне рукой. Возле него, на перроне, стоял мой чемодан.

И новый кадр. Мы вернулись с женой из Евпатории. Без копейки денег. И вдруг я узнаю, что на одну облигацию выпал выигрыш в двести пятьдесят рублей. Тогда это была огромная сумма. Мы купили шкаф, кровать, занавески. И еще я вспоминаю, как поздно вечером возвращался на дачу, в Томилино. Я выбирался с работы часов в десять и так уставал, что перед станцией засыпал и часто проезжал свою остановку. А однажды я вернулся рано. И на траве сидел маленький Феликс и играл лопаткой. Увидев меня, он вдруг встал и пошел мне навстречу с криком «папа». Это были его первые шаги.

В сорок третьем году наш наркомат вернулся в Москву. Семья моя осталась за Уралом. Я долго не мог открыть своей комнаты. Когда я вошел, то не увидел ни одного стула. Все книги были сожжены. Пока нас не было, здесь жили моряки, и им нечем было топить.

Опять же, наша комната. Раньше в этом доме было общежитие инвалидов. Когда я женился, комната казалась мне очень большой. Потом, когда женился сын, мы сделали перегородку. Последнее время я добивался квартиры, но вряд ли ее дождусь.

А дом был интересным. Молодые ребята и их жены выходили на кухню, и устраивался концерт самодеятельности. Жили мы дружно. Но шли годы. Приезжали новые жильцы. Становилось теснее. Жена моя не разговаривает с соседкой, которую я знаю больше тридцати лет.

Кинофильмы из жизни Алехина. Места действия — учреждения, заводы, проектные бюро, залы заседаний, стол судьи, комната в одном из московских переулков, дачные участки, которые приходилось снимать каждое лето.

Действующие лица — тысячи людей, из которых о многих я ничего не знаю: одни погибли, другие пошли на повышение. Однажды, когда я работал с Орджоникидзе, он мне дал пропуск на заседание в Кремль. Я подходил к каждой двери, предъявлял пропуск, и мне вежливо говорили: «Нет, вам не сюда, дальше». Наконец я нашел нужную дверь и оказался в местах для президиума. Я просидел до перерыва, забившись в угол, а в перерыв забрался на галерку и, несмотря на протесты дежурных, остался там до конца.

Само действие — оно не кинематографично. Нет эффектных кадров. Война почему-то вспоминается смутно, а остальное — будничная черновая работа. Работа с утра до позднего вечера, бессонные ночи. Я знаю строительное дело, юридические законы, книги Ленина, Маркса, Сталина, Плеханова, немного экономику. А вот из немецкого языка я запомнил всего три слова, и в письме у меня встречаются орфографические ошибки. Еще, по-моему, я немного разбираюсь в людях. Ведь на какие участки меня ни бросала партия — в основном, это всегда была работа с людьми. И до сих пор ко мне приходят советоваться старые и новые товарищи…