Верность ради самой верности не имела в ее глазах той цены, которую придает ей большинство женщин. Но верность сердца, безраздельно захваченного любовью, Мэгги ценила высоко. Ей казалось — пусть будет яркая вспышка, а потом мрак. Это лучше, чем тусклый огонек в фонаре, которого хватит на долгие годы. В мыслях она постоянно бродила вокруг любви, пересчитывала ее башни, заглядывала в ее дворцы и приходила к выводу, постоянно подтверждавшемуся, что любовь — это весьма горькая радость. И все же она жаждала ее, как блуждающий в пустыне жаждет хотя бы глотка солоноватой воды, поэтому и бросилась в объятия Дика, увидев в нем свою последнюю надежду на счастье, но не получилось и с ним. А теперь у нее нет и Дика… но жажда любви осталась, и недолгая совместная жизнь с Диком только обострила ее.

Она часто молилась — не в положенные для того часы, но как искренне верующий, тогда, когда ей этого хотелось. Молитва ее всегда выливалась прямо из сердца и часто звучала так: «О Боже, изгони из моего сердца этот ужасный мрак и одиночество. Пошли мне хотя бы минуту наслаждения любовью, иначе я умру».

Такие взгляды на жизнь и любовь были в какой-то мере результатом воздействия окружения на ее натуру. Жить на огромных зеленых пространствах, не вдумываясь в то, что они могут тебе сказать, это почти то же, что выйти замуж за иностранца, не изучив его языка. Но Мэгги поняла это только сейчас. Тонкие красоты Дрохеды в последнее время оставались для нее незамеченными, она видела только утренние туманы и испепеляющее все вокруг солнце. А ведь такие красоты могли бы сделать поэтом счастливую женщину, монахиней — женщину страдающую, а женщину набожную — псалмопевцем. Мэгги же была на распутье. Она потеряла уверенность в том, что мы можем делать все, что хотим. Но взамен ее не усвоила и мирного стремления делать только то, что можем.

Одно можно сказать наверняка: даже претерпев разочарование, гордый ум Мэгги не пошел на компромисс. Необходимо расстаться с душевной подавленностью, пусть даже таким простым способом, как долгие прогулки вокруг усадьбы.

Именно об этом она хотела спросить совета у Бога, когда переступала порог католической церкви в Джиленбоуне.

Начиналась полуденная служба. В церкви было около двух десятков человек, которые толпились в середине церкви.

Высокая деревянная дверь мягко захлопнулась за Мэгги. Ее охватило какое-то непонятное внутреннее тепло. Яркий свет и звуки песнопений неслись ей навстречу.

Увидев, что свободные места в храме есть только сбоку, она решила пройти к одному из боковых алтарей. Однако добраться туда было довольно трудно. Повсюду путь ей преграждали широкие спины джиленбоунских мужчин.

Мэгги вначале терпеливо продвигалась вперед, но затем, наткнувшись на особенно плотное скопление народа, отказалась от мысли пройти дальше и села на первый попавшийся ей свободный стул. Половина клироса была скрыта от нее колонной.

Смирившись с тем, что придется присутствовать на службе в таком неудобном месте, она уже через несколько мгновений позабыла о неудобствах и начала слушать хоралы.

Пение продолжалось. Мощный голос хора зазвучал на нисходящих тонах. Время от времени звонкие дисканты нескольких детей, певших на клиросе, врывались в тягучий размеренный ритм хорала.

Поскольку происходящего на клиросе ей было в основном не видно, ее взгляд принялся рассеянно скользить по низкому потолку, разделенному на деревянные резные панно, по приземистым колоннам и круглым аркам, с которых свешивались люстры. Ей была немного видна кафедра из резного дуба. Поверх волнующихся голов, колеблемых бурями песнопений, ее взгляд проникал до самых темных углов боковых приделов, до чуть видных, мерцающих золотом часовен, до расположенного возле главного входа баптистерия, отгороженного решеткой.

Потом спины прихожан немного раздвинулись, и Мэгги смогла бросить взор на великолепие клироса, расписанного яркими красками, блистающего позолотой. Хрустальная люстра спускалась с потолка. В огромных канделябрах ступенчатыми рядами горели свечи, пронизывая дождем симметричных звезд глубины царившего в церкви мрака, озаряя блеском главный алтарь, похожий на большой букет из цветов и листьев.

Наверху, среди множества роз, Дева Мария в жемчужном венце, одетая в атлас и кружева, держала на руках младенца Иисуса, облаченного в длинные одеяния. Мэгги созерцала окруженную цветами богоматерь с божественным трепетом. Нежные голоса певших на клиросе детей, казалось, веяли легкими дуновениями, заставляя кровь приливать к лицу в божественном внимании.

Голоса певчих, звучавшие в десятке метров от нее, не позволяли размышлять ни о чем ином, кроме Бога. Мэгги отдалась баюкающему ритму песнопений, ощущая набожно-сладостное чувство, которого никогда раньше не испытывала в церкви.

Хор наконец замолк, орган простонал и остановился. В церкви наступило сосредоточенное молчание. На кафедру взошел священник. По рядам молящихся пронесся трепет.

Устремив пристальный взгляд на священника, которого она видела едва ли не в профиль, Мэгги вдруг поймала себя на мысли, что теперь в каждом служителе церкви видит либо Дэна, либо Ральфа — в зависимости от того, был ли этот служитель молод или в почтенном возрасте.

Прикрыв глаза рукой, Мэгги опустилась и, вспоминая так безвременно ушедшего от нее сына и последовавшего за ним Ральфа, краем уха слышала доносившуюся с кафедры проповедь. Ее слуха достигали лишь отдельные фразы, доносившийся сверху проникновенный голос, говоривший:

— То была неизъяснимая минута, когда Мария, склонив голову, ответила: «Се раба господня…»

О, она будет мужественной. Все ее благоразумие вернулось к ней, она еще насладится счастьем и заставит всех вокруг поверить в то, что она способна на это. Она чувствовала, что душевный мир с самой собой может быть достигнут только таким решительным образом. Она будет жить, хотя жизнь уже не один раз сурово наказывала ее за острое желание любить и чувствовать.

В пятьдесят пять лет еще не все закончено. Она будет смотреть на мир новым взглядом.

Она снова здесь! Она вернулась на вечную и грешную землю из своего заточения, из мрака одиночества и пустоты. Она снова живет.

Эта мысль наполняла ее ощущением вечности. Церковь вокруг нее стала дружественной и благодатной. Священник говорил:

— Ангел исчез, и Мария, осиянная светом и любовью, погрузилась в созерцание божественного таинства, в ней совершавшегося.

Мэгги подумала, что этот священник прекрасно говорит. И он еще совсем молодой, ему, похоже, было не больше тридцати. Наверняка таким же сейчас был бы Дэн, если бы не этот нелепый случай.

Мэгги даже не знала, что сейчас у нее было блаженное улыбающееся лицо. Она выглядела как человек, жмурящийся от взгляда на солнце, которого он был лишен несколько долгих лет, будучи заключенным в темницу.

Да пробудут души Дэна и Ральфа в мире с Господом. Если же Бог не хочет забирать ее, Мэгги Джоунс, к себе, значит, он хочет, чтобы она жила, и жила так, как живут все люди — радуясь, веселясь, наслаждаясь тем, что даровал им наш Создатель.

Раздался шум — молящиеся отодвигали стулья, сморкались, кашляли. Священник сошел с кафедры, бросив толпе прихожан последний возглас:

— О, расширьте вашу любовь, благочестивые христианские души. Бог предал себя вам. Ваши сердца исполнены его присутствия, ваша душа — вместилище его благодати.

В ту же секунду загудел орган, понеслись ввысь посвященные Деве Марии литании, дышащие страстной нежностью. Из боковых приделов, из сумрака часовен доносился далекий приглушенный напев, словно сама она отвечала ангельским голосам певших детей. Будто легчайшее дуновение веяло над головами, удлиняя прямое пламя свечей. А богоматерь, стоявшая над пышными букетами роз, окруженная цветами, страдальчески испускавшими последний аромат, казалось, склонила голову, чтобы улыбнуться сыну.

Влажными глазами, словно унесенная потоком любви, струившимся в литаниях, Мэгги созерцала алтарь. Ей казалось, что розы множатся и падают дождем.