Вижу, не мне с ними спорить и побежал, как мне советовали, прямиком на пристань.

Приехал в Данию, а там террор царит. Гертруда с Клавдием на цыпочках все ходють. А слуги с перепугу разбежались. А этот цуцык виттенбергский сидит на троне и ухмыляется, паскуда:

— Что, экспонаты, напужались? То ли ещё будет!

Я к Клавдию бегом.

— Всё, — говорю. — больше ты меня не остановишь. Пойду с гадёнком драться на ножах.

Он мне сквозь зубы:

— Иди. Дерись.

А сам так улыбается Гертруде: всё, милая, путём. Им ведь надо соблюсти порядок, этикет. Нельзя же, в самом деле, пойти и просто пырнуть ножом наследника престола. Я им мешать не стал. Пошёл, поймал змею и намазал ножик змеиным ядом, чтобы точно уж наверняка его свалить. А шпагу намазал ботулизмом.

Всё общество уселось в зале, из окна вид на природу. Герольды вышли, протрубили. Всё путём, с виду, как учебная дуэль. Его сиятельства желают поразмяться.

Он вышел, как пижон, весь в белой рубашонке с кружавами. Гертруда говорит:

— Сынок, смотри не простудись.

— Целую руку, мама. — а сам на Клавдия глядит.

Тот не дурак и тоже догадался, на кого Гамлет точил ножи. И говорит мне:

— Лаэрт, ты валерьянку подевал куда?

Мы с ним договорились подсунуть принцу в вине побольше валерьянки. Он задуреет и начнёт всё время мазать. Только я с Клавдием на сей счёт советоваться больше не хотел. Он сторонник слабых мер, а для этой падлы требуется кое-что похуже. Я ему сунул в руку пузырёчек с клофелином и только говорю:

— Сам-то не напейся из евонной кружки.

А дальше всё, как в цирке. Гертруда кинула платочек, Гамлет как бросится ко мне. Как в клинч вошли, он мне шепчет:

— Хана тебе, Лаэрт. Я тебя уделаю, как плюшевого зайца.

— Погоди, Гамлюша, — отвечаю. — Придёт и твой черёд крокодилов есть.

И ножичком его тихонько тык в ручонку. Он отвалил и чего-то испугался.

— Сынок, попей вина. — говорит ему Гертруда.

— Пейте, мама, сами.

— Ну, хорошо. — она и потянулась к кружке.

— Не пей, Гертруда. — говорит ей Клавдий.

Она ему: — Я пить хочу!

И, натурально, пьёт отраву. Я понял: время мало. Он как сообразит, что мама вовсе не от валерьянки померла, так сам и не сунется попробовать винца. И сам прошу:

— Налей мне, Клавдий, из своей бутылки.

У Гамлета глазёнки заблестели — взыграла алкоголика душа. Он кружку недопитую схватил и всё допил за мамой. Утёрся шпагой и на меня попёр. Маленько врезал мне приёмом. И я его потыкал кой-куда.

Он видит, левая рука не шевелится, а тут и в брюхе резь. И сразу догадался. Не зря же он в покойницкой кромсал три года трупы. Идёт ко мне, а ноги уж не ходют. Ботулизм распространился по евонной организьме.

Я думал: всё уже, террористу крышка. И что ж вы думаете?! Так он просто сдался?! Лёг на пол, вытянул конечности, затих?!

Как бы не так! Он мимо Клавдия как шёл, так по кишкам ему и врезал, аж целых восемь раз проткнул!

Клавдий смотрит: из него, как из садовой лейки.

— Гертруда, — говорит. — я, кажется, убит!

Она ему: — я тоже издыхаю. Кто-то отравил вино в бутылке.

А Гамлет как идёт ко мне, так всех придворных тыкает кинжалом в брюхо.

Как всех перемочил, так сам, в натуре, и свалился. Кабзец Гамлету.

Стою я среди трупов. Мать честная! Что ж это за победа?! Кому такое надо! Да делать нечего, собрал котомку, пошёл в дорогу. Думаю, прибьюсь к бандитам. Как-нибудь да проживу. И вот теперь я с вами.

— Так это ты был, отравитель? — мрачно спросил его один разбойник. Достал ножик и зарезал негодяя.

— Что такое? — удивились остальные.

— У меня один приятель был. — пояснил им товарищ. — Его звали Моцарт. Все думали, что я его от зависти прикончил.

— Ага. — сказал тот, который с чирьем. — А ты, выходит, был Сальерри. В плохую историю ты вляпался, подонок. Мы ведь можем тебя и сами того… ножом по горлу.

— Не надо на меня катить бочару.

— Ну, ладно. — согласились оставшиеся двое. — Давай, рассказывай, чего там у тебя.

Меня зовут Антонио Сальерри. И все меня считают отравителем Моцарта, Вольфганга Амадея. Только это всё фуфло. Вам пресса забивает баки. Кто хочет знать всю правду, слухайте сюда.

Я был очень уважаемым человеком, придворным композитором самого Иосифа Второго. Заказов у меня было выше головы. Вся знать придворная и городская аристократия мне без конца заказывали песни. У меня был дом в Вене, жена-красотка, счёт в банке, собственный экипаж на выезд и многое другое. Какого мне рожна, скажите, завидовать Вольфгангу Амадею?

Тот жил трущобах и побирался тем, что пиликал иногда в трактирах. Ещё ему заказывали поздравительные спичи, а также всякую иную чепуху. Работал парень, как вол, а проку мало — денег не было совсем. И вот к нему явился некий чёрный человек и пообещал, что сделает Моцарта известным.

— А как известным? — спрашивает тот. — Больше, чем Сальерри?

— Гораздо больше. — отвечает чёрный. — Это будет в качестве оплаты за реквием, который ты напишешь.

Вольфганг обрадовался быстрому заказу и давай творить. Тут, надо думать, тоска беднягу обуяла. Он раньше песенки весёлые писал и думал, что он и в самом деле весёлый человек. А как принялся писать тот реквием, так сразу понял, что кошки на душе его скребут. Он пошёл с тоски в таверну, напился с друзьями. Да спьяну и сболтнул про чёрного того. Те тоже дураки — решили развеселить беднягу да ночью-то и постучали ему в окошко. Моцарт спать не спал, всё мучился от сухости во рту, да реквием писал. Однако, сроки поджимают. Да ещё кофе опился, да перекурился. Принял таблетку эфедрина. Тут слышит стук в окошко. Выглядывает.

— Кто там?

— Я смерть твоя! — завыли глупые дружки и тыкву с горящими глазами подняли на палке.

Тут всё и произошло. Моцарт грох о пол! И гениальные мозги смешались в кашу.

Придурки видят, шуточка была нисколько не смешной. И потихоньку смазали оттуда. А потом давай болтать направо и налево, что было у него видение, приходил, мол, чёрный человек и предвещал Вольфгангу смерть. А дальше — больше! Вроде как чёрный так и не явился за музыкой. Будто это был сам чёрт из ада. Что сидел Вольфганг тот Амадей за кружкой в пивной и всему залу со слезами признавался, что извести его хочет этот чёрный. И что он подозревает, кто это такой. Тут все прямо как рехнулись. Давай бегать по городу да спрашивать друг дружку: это был не ты?

А ещё дальше совсем уж какая-то фигня. Вылезла перед публикой в театре беременная баба и говорит всем со слезами, что ребёночек у ней от самого Вольфганга. Ей говорят:

— Магдалина, кайся!

Но тут вскочил её супружник, Франц Хендехох. И с криком "я так и знал!" взял и порезал бабе всё лицо. Потом он помер уже в тюряге — не то повесился, не то ещё чего. А перед смертью заявил, что он и был тем чёрным человеком. Он-де ненавидел Моцарта и хотел его прикончить за прелюбодейство со своей женой. Но из зависти к таланту решил сначала написать для композитора похоронный марш. Однако дело не пошло: Хендехох не знал ни нотной грамоты, ни на клавесине не умел пиликать. Тогда решил он, что лучше самого покойника никто не напишет Реквием по самому нему.

Сначала все поверили, так складно он брехал. Потом нашлись свидетели, что Франц не мог быть чёрным человеком. Он как раз в тот день играл на бирже в покер. Как он ни вертелся, пришлось ему алиби признать. Тогда подлец взял и с досады жизни порешился.

У Магдалины потом ребёночек родился. Но, как ни ждали, как ни учили его играть на клавесине, талант в нём не проколупнулся. Все поняли, что Магдалина соврала, и бездарь этот был ни чей иной, как самого Франца Хендехоха отпрыск. Из-за этого потом Бетховен объявил при всём народе, что не будет играть свои бессмертные творения, когда эта гнусная особа сидит в партере. Могла иметь от Моцарта ребёнка и не поимела. Магдалину выгнали с позором.

Но этого мало. Пошла дурная мода: человек по десять в день выходили перед зданием венской оперы и каялись, что это они убили композитора. Им то рукоплещут, то закидывают брюквой. Бардак полнейший.