— Ну, как?!

— Они уверовали в мое вознесение.

Он снял с себя хламиду (хитон тут же промок насквозь) и набросил ее на Марию, но она отказалась от такой жертвы и предложила укрыться под хламидой вместе.

Конечно, хламида мало спасала их от жгучего ливня с порывами ветра, но им было все равно, гремел ли угрожающе гром, освещала ли их вольность молнии, они, обняв друг друга за талии и прижавшись друг к другу, шлепали и шлепали по дороге. Мария Магдалина была на вершине блаженства. Ничего похожего не испытывал и Иисус в своей прежней жизни.

И как бы пиком всего их состояния прозвучал возглас Марии:

— Дождь в дорогу — на счастье! На наше счастье! Видишь, гроза уходит на восток, умывая наш с тобой путь.

Туча и впрямь уползала, молнии ухе сверкали правее гром отдалялся ворчливо, ливень переходил в мелкий тихий дождь; лишь временами гроза напоминала о себе хлесткими струями. Когда же Иисус с Марией стали приближаться к стану, дождь вовсе прекратился, воздух посвежел до пьянящего, ветер совершенно утих — наступила полная благодать: живи и радуйся.

Вскоре их окликнул стражник. Мария назвала себя, и суровый страж ночного отдохновения каравана, промокший насквозь и потому сердитый, буркнул:

— Проходите.

У шатра их ждала служанка. Она тоже была промокшая насквозь. Значит, не пряталась в шатре, отведенном для нее и слуги, а боялась пропустить приход любимой хозяйки.

— Я приготовила вам сухие одежды, — сообщила она, и Мария, поблагодарив заботливую служанку, ставшую давно уже ей подругой, отпустила ее:

— Иди, Соня, спать. Я управлюсь сама.

Да, ей не нужна была служанка. Ей никто не был нужен, ибо вот оно — ее время. Долгожданное. Ей нужно было одно: нежность, смелая настойчивость и, если все же Иисус попытается вновь сослаться на свой обет, — убедительность. Но она давно готова была ко всему этому, не единожды репетировала мысленно все свои действия, все свои слова.

Все это ей теперь очень пригодилось. Правда, с некоторой поправкой на грозу, которая, как ей казалось, случилась очень ко времени.

— Ты промок до нитки. Давай, я помогу раздеться, — и, не дожидаясь согласия, она буквально стянула с него хитон и, будто не сдержав порыва, прильнула к его голой груди, затем, словно бы спохватившись: — Я же со своим мокрым платьем…

Миг, и платье на полу. Теперь озябшее тело к озябшему — все плотнее и плотнее, чтобы согреться. Блаженство!

Мария начала гладить Иисуса по спине, по плечам. Нежно. Дыхание ее становилось все порывистее, и это оживило Иисуса — он тоже, хотя и робко, словно преодолевая себя, провел ладонями по спине Марии, но она в ответ встрепенулась.

— Подожди. Омоем ноги.

Пока она умывала ему ноги и вытирала их своими волосами, как тогда, перед тайной вечерей, сделала подобное сестра Лазаря, он пришел в себя.

— Ты, Мария, искушаешь меня. Могу ли я нарушить обет мой?

— Можешь! Твой обет остался там, на кресте. Остался в усыпальнице Иосифа. Ты — не Мессия. Ты — не проповедник. Ты — Сын Божий, вознесшийся к трону Отца своего. Теперь ты освобожден от всего земного. Теперь слово твое отлучено от тебя. Живой Глагол Божий нести отныне не тебе, а ученикам твоим, ученикам учеников твоих. Не отвергай счастья жизни, не отвергай любовь, ту самую любовь, которую ты сам так страстно проповедовал.

— Я говорил о любви духовной. О любви божественной.

— Разве можно любовь делить? Любовь — единство души и плоти. Вот тогда она — любовь. Отрешись от прошлого. Навсегда. Теперь же омой мне ноги. Вот умывальница.

Он умывал ей ноги, она же торжествовала:

«Сдался! Моя победа! Он мой! До конца дней своих!»

Он и в самом деле сдался. Еще в голове, где-то в самой глубине, шевелились обрывки мыслей об обете, но он уже едва сдерживал себя, утирая полотенцем стройные бархатные ноги Марии. Вот, отложив полотенце, припал губами к ее сосцу, и она простонала от избытка чувств.

Короткая, сумасшедшая ночь позади. Утром Иисус бодр и радостен. Он — поистине счастлив. Вот она — жизнь. Ради нее, вот именно ради такой жизни, полной очаровательных часов, можно было пережить позор распятия.

Душа Иисуса пела. Восторженно. И это состояние не покидало его в торопливой сутолоке сборов.

Караван снарядился в путь споро. Вот уже первые верблюды вытянулись в цепочку, мерно позванивая колокольцами и колоколами. Безо всякой команды пристраивались к цепочке все новые и новые звенья, где место для них, принятых тайно, пока Иисусу с Марией неведомо.

Вот уже почти половина верблюдов вышагивает длинной цепью по дороге — Иисус в недоумении, но помалкивает. Помалкивает и Мария. Тоже ждет. Нежелательно ей плестись в конце. Деньги-то заплачены не такие уж и малые.

И тут начальник охраны на горячем жеребце.

— Вот здесь ваше место. Вот за этим купцом. На весь путь.

Почти в центре. Хорошо.

Первым — слуга на ослице; за ним, на длинном поводу двугорбый с Иисусом в удобном седле; за верблюдом Иисуса, тоже в связке с ним — второй двугорбый с балдахином для Марии и служанки; замыкает тройку одногорбый с вьюком, где и скарб путников, и вода, еще не смешанная с уксусом, ибо пока еще путь их не безводен и запасаться водой на несколько дней нет необходимости.

Размеренно перекликаются разнозвонные колокольцы и колокола, похожие на малые ведра. Их звон басовитый, отличный от малых, вызывающе пронзительных; но все это разноголосье, объединенное лишь ритмом размеренного верблюжьего шага, как ни странно, звучит успокаивающе, навевает умиротворенность, понуждает отрешиться от всего — от времени и пространства; сиди себе в седле, подремывая, наслаждайся покоем души, мечтай созерцательно и философствуй. А времени для этого немерено: путь в несколько месяцев.

Но, странное дело, с каждым часом в душе Иисуса все больше непокой, все упорней борение мыслей, все настойчивей вопрос: где Божественная Истина Жизни?

Разве оттого, что стряслось с ним (теперь он понимал, что обман римлян и друзей его на благо не только ему самому, но и его главной цели — она станет более привлекательной через смерть его и воскресение), он перестал быть Великим Посвященным самой высшей степени? Разве его человеческая сущность не поднята на головокружительные высоты духа, откуда открыто ему господство над этим самым духом?

А что услышал он после того, как оттолкнул нубийку, от иерофанта у ног богини Изиды?

«Дерзающий стремиться на высоты духа и познания, не может поддаться первому искушению чувств и падать в бездну материи. Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке. Ты выдержал испытание, и истина открыта для тебя…»

Но после, уже в годы учебы, наставники, ссылаясь на мудрость веков, убеждали его в том, что если он стремится достичь полного господства над духом своим, он должен в полной мере принимать тройственность своего существа, сплотив воедино физическое, нравственное и умственное начала. Посредством их полного согласия человек может развиваться до неограниченных пределов ради главной цели — познания Истины и следования путем этой Истины.

А в чем же эта Истина? Не в словах ли Всевышнего, завещавшего сотворенным им мужчине и женщине:

«И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладаете ею…»

Если принять за Истину завет Бога, первый завет человеку, то получается, не противны Отцу Небесному близость его, Иисуса, и Марии Магдалины. По деснице его это. Не об этом ли пророчествовал Исайя.

«Когда же душа его примет жертву умилостивления, он узрит потомство долговечное, и воля Господа благоуспешно будет исполняться рукою его…»

И не сам ли он, Иисус, проповедовал святость материнства, так отчего же Мария Магдалина не достойна сподобиться этой святости? Она — мать! Он — отец!

«Твоя любовь — небесный дар, огонь, воспламеняющий солому, добычу бьющий с лету ловчий сокол», — этот гимн любви читал ему наставник в Храме Солнца уже после того, как он получил очередную степень Великого Посвящения. — «Твою любовь отвергнуть я не в силах. Будь верен упоенью своему…»