И тогда из рядов пеших воинов вперед вышли арбалетчики. Арбалет был грозным и беспощадным оружием! Тем более в сравнении с турецкими луками. Настолько беспощадным и убийственным, что папы римские запретили его использовать на полях Европы в распрях между феодалами, назвав арбалет «бесчеловечным орудием»! Но только не с турками! С сарацинами арбалет был доброй инженерной находкой. А как далеко била его железная стрела — в три раза дальше, чем стрела турецкого лука! И в пять раз, а то и в десять сильнее его. Арбалетчики, хоть их было куда меньше турецких лучников, сразу выбили пару сотен сарацин, и те попятились назад, наступая на своих товарищей, упираясь спинами в конников. Защитники узкого брода в чалмах поредели на глазах. И пока первые арбалетчики принялись заряжать свое смертоносное оружие, а занятием это было долгим, второй ряд арбалетчиков выбил еще сотни полторы сарацин.

И тогда Эврар де Бар, подняв копье, выкрикнул:

— Вперед, храбрые французы! Господь с нами! За Спасителя нашего Иисуса Христа!

Пехотинцы разошлись двумя скорыми волнами, и полторы тысячи отборных рыцарей, нацелившись копьями, рысью пошли вперед.

— Под знамя Сен-Дени! — горячо и страстно выкрикивали они.

Копыта коней вспенили воду и та забурлила точно кипяток. Лавина рыцарей быстро прорвалась через брод на другой берег и врезалась в пятившееся назад войско турков. В таком тесном бою, где не было возможности обхитрить противника ложным маневром или прицелиться из лука, чтобы поразить врага в лицо, где меч шел на сарацинский ятаган, один закованный в кольчугу рыцарь был равен пяти, а то и десяти легковооруженным мусульманским всадникам, у которых из всей брони были лишь железные пластины, закрывавшие грудь, да легкие шишаки, обмотанные чалмой. Французы быстро превратили свои мечи в вертела для мяса — только вместо кабанчиков или каплунов они нанизали на них турок. Страстный голос Бернара Клервоского: «Убей сарацина!» — звучал в ушах каждого рыцаря.

Наконец, и Людовику досталась добыча — и он длинным мечом, выкованным в Милане лучшими оружейниками, смахнул голову улепетывающему турку, бросившему свой лук и пытавшемуся избежать удара меча. Это рыцарю попробуй сруби голову на скаку — можно подрубить шею, сломать ударом меча хребет, но не срезать вот так легко. Плотная кольчуга облегает шею европейского воина. А тут — только дотянись! Обмотает сарацин свою шею льном, чтобы не жалило солнце, — и в бой налегке. Фонтан крови выстрелил вверх, один из многих в этот день на левом берегу Меандра, и угодил Людовику в лицо — обрызгал шишак, одетый поверх кольчуги, ослепил глаза, соленый вкус чужой крови — крови врага! — жег язык и небо королю, но какой же сладкой был вкус этой крови!

За одну такую битву можно было отдать всю жизнь!

Конные сарацины еще пытались держать удар, а пешие удирали со всех ног. И вот уже Людовик тянулся за новой жертвой и, прежде чем ударить, кричал в спину врага: «Обернись, трус! Я хочу видеть твое лицо! За Господа Бога нашего Иисуса Христа!» И в полете своего боевого коня, сам летя вместе с ним, погружал длинный франкский меч в человеческую плоть и вырывал его вместе с фонтанчиками алых брызг!

Врезавшись клином, теперь французы веером расходились вдоль левого берега Меандра и в глубь прибрежной территории. Они высекали ряды за рядами в турецкой армии. Длинные конусообразные щиты рыцарей легко и надежно закрывали их от ятаганов.

И турки наконец дрогнули. Полчаса битвы решили ее исход. Все сарацины до одного обратились в бегство — горные дороги и лазейки теперь были их надеждой на спасение. Авангард из лучших рыцарей под командованием Эврара де Бара потерял лишь несколько человек — они превратили битву в бойню; тем, кто следовал за ними, оставалось лишь сносить головы в тюрбанах обратившихся в бегство турок. О, как негодовали первые аристократы Франции, что поддались на уговоры Эврара де Бара и предоставили ему снести голову чудовищу, а себе оставили всего лишь участь мясников!

Все левое побережье Меандра было покрыто трупами сарацин, и кровь смешалась с прозрачной горной водой древней реки, бравшей исток в горах Анатолии…

Но бойня еще не окончилась — сарацинам надо было добраться до спасительных гор. И, как они ни торопились, бросив свою пехоту на растерзание тысячам французских рыцарей, которые не жалели никого, еще несколько лье крестоносцы преследовали отступающих. И если турки и сохранили большую часть армии, то лишь потому, что скакуны их были быстрее и ловчее европейских боевых коней. Они-то и уносили своих хозяев в укрытие, но дороги до Тральских гор были усеяны трупами мусульман.

Людовик был одним из тех, кто преследовал турок до последнего, пока на пути его отряда не выросли каменистые дороги, на которых исчезали последние сарацины.

— Ваше величество, вы ранены?! — когда они вернулись к Меандру, взволнованно спросил у него один из пажей.

На разгоряченных лошадях вассалы уже окружали молодого короля. Но тот лишь улыбнулся в ответ:

— Нет, мой друг, это кровь тех, кто не признает Спасителя нашим единственным Богом. Это кровь мерзких язычников. Передайте другим, чтобы не волновались за меня, — сегодня я счастлив!

Людовик Шестой Толстый мог бы гордиться своим сыном. Тот, кто желал стать монахом и петь до последних своих дней псалмы, на деле оказался воином. Упрямым, ловким, бесстрашным. А почему бы и нет? — Ведь в Людовике текла кровь настоящих бойцов, которые столетиями доказывали, что по праву существуют на этой земле. Его плащ был пропитан кровью так, точно его полоскали в ней, кровь врагов запеклась на шлеме и сапогах, кольчуге грозило заржаветь от такого обилия крови. С лезвия королевского меча стекала кровь десятков убитых им в этой схватке врагов.

И лицо его было покрыто кроваво-алыми подтеками и пятнами — счастливое, улыбающееся, молодое лицо…

Победа была абсолютной — даже сами французы не ожидали такого исхода дела. Восторг европейских рыцарей не знал границ. Тем более на фоне страшного поражения, нанесенного немецким крестоносцам.

Алиенора с восхищением смотрела на мужа, когда он, едва умыв лицо, предстал перед ней во главе своих рыцарей.

— Ты — неповторим, — тихо сказала она ему. — Ты — мой герой!

О лучшей похвале он и не мечтал. Несмотря на ее дерзость и независимость, он любил эту женщину и рассчитывал на ее любовь. Без которой жизнь на белом свете ему показалась бы неполной, унылой.

К вечеру, собрав оружие врагов, французы перешли через брод, сослуживший им добрую службу, на правый берег реки. Тут же, в долине Меандра, выставив сторожевые отряды, крестоносцы отметили свой триумф. На радостях они не жалели ни провианта, ни остатков греческого вина. В этот день победа казалась им решающей, главной, к которой они шли почти год, преодолев полмира.

Скоро стало известно, что большая часть турок, избежавших смерти, укрылась в городе Антиохетте. Штурмовать ее французы никогда бы не решились — горная крепость отныне обладала огромным гарнизоном. Атакующих встретили бы тысячи стрел и кипящая смола. Брать ее измором тоже было неприемлемо — наверняка провианта у мусульман было предостаточно.

Антиохетту обошли стороной. Великий караван франков, ощетинившихся мечами и копьями, отныне в любую минуту готовый к войне, вторгся в пределы Лаодикеи, но обнаружил пустынную, брошенную страну. Сам город тоже был пуст. Победа над турками принесла французам уверенность в собственных силах, но, увы, никак не способствовала пополнению армейского провианта. Все жители Лаодикеи, приведенные в ужас рассказами о кровавой бойне на берегу Меандра, не просто ушли в горы — они увели с собой скот и опустошили амбары. Принцип будет день — будет пища, не действовал. Людовику и его советникам становилось ясно: все мусульманские города, мимо которых поведут их дороги, встретят крестоносцев тем же — опустошением, голодом. Не говоря уже о неприветливых скалах и опасностях за каждым поворотом.

Выход был только один — как можно скорее, экономя провиант, пересечь скалистые горы и идти в греческую Анталию, откуда можно будет переправиться морем в Антиохию.