Он ворчал на нее.

— А где же я возьму денег? — спрашивала она.

Когда он возражал, что дешевле сварить кусок мяса, чем покупать закуски, она охала, жаловалась на головную боль и ложилась спать.

Она даже не убирала остатки закуски.

С измученным видом она раздевалась, укладывалась на кровать в соседней комнате и каждые четверть часа прерывала его работу вопросом:

— Что же ты, придешь или нет?

Сначала он ворчал в ответ, после это надоедало ему и он тоже ложился.

Она не шевелилась, притворялась спящей, едва-едва оставляла ему место на кровати или, повернувшись спиной, отдергивала ноги, как только он подвигался к ней.

Он нетерпеливо гасил лампу и пробовал уснуть.

Все эти пустые придирки, эти мелкие дрязги бесили его.

Он кончил, однако, тем, что уступил, и чтобы наслаждаться ее ласками, приходилось закрывать глаза на ежедневную неурядицу.

В конце концов, она все же на него дулась, находя, что он незаботлив и обещала себе самой позаботиться о себе при первом удобном случае.

Кроме того, он был ревнив, и после одной ссоры по поводу грязи на ее подоле, ясно указывавшей, что она, вопреки ее уверению, не сидела дома, сожительство их стало невыносимо.

Она уходила из дома когда он сидел в редакции над своими отметками или рылся в книгах в Публичной библиотеке, но каждый раз упорно отрицала его обвинения.

Однако, он не мог решиться подсматривать за ней.

Иногда он проверял расходную книгу, отыскивая, не занесены ли новая шляпка или галстук.

Он принимался вычислять расходы, боясь, что этих покупок в записи не окажется, недоумевал, если вся сумма ушла по назначению, откуда же она брала деньги на эти покупки…

Вдруг ее прогулки прекратились.

Она упорно стала отказываться выйти на улицу даже с ним.

Эту резкую перемену он приписал женскому капризу, против которого бесполезно спорить.

Чтобы он мог понять это упорство, ему надо было знать ее прошлое, а он знал только отрывки и некоторые эпизоды ее жизни — словом, то, что она заблагорассудила ему рассказать.

Дело было в том, что Феклушка вспомнила мудрое житейское правило одной из прежних своих подруг:

«Можно любить человека и не быть ему верной».

Это делается сплошь да рядом.

Она попыталась снова пуститься в уличную авантюру.

В клиентах недостатка не было, но, идя раз с одним из своих случайных кавалеров, она встретила сыщика, который внимательно посмотрел на нее.

Она перепугалась до смерти.

Положение ее было очень шаткое.

Ввиду ее прошлого, сыщик мог всегда препроводить ее в участок, как возвратившуюся к прежней жизни.

Она дрожала теперь при каждом звонке в дверях, при каждом шуме на лестнице.

Она выходила лишь за необходимыми покупками и тотчас возвращалась домой.

Эта постоянная боязнь измучила ее.

Чтобы избавиться от страха, она стала потихоньку пить водку.

Полупьяная она сидела по целым часам одна на стуле или диване, устремив осоловелый взгляд в одну точку, иногда вздрагивала и с отчаянием хватала себя за голову.

Ее охватывал жар, голова кружилась, тело не повиновалось духу, она чувствовала себя как в тисках и не будучи в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, засыпала там, где сидела.

Иногда, вместо этого онемения, ее охватывала лихорадка, являлись галлюцинации и после этого страшный упадок сил.

Голова слабо и беспомощно сваливалась, и она так сидела неподвижно до возвращения Леонида Михайловича, который приводил ее в чувство, не догадываясь о роковой причине ее обморока.

Но однажды, когда она при его возвращении вскочила и стала метаться по комнате, натыкаясь на мебель, как бы ослепнув от усиленной невралгии, он схватил ее, чтобы удержать на ногах, и привлек к себе очень близко и ощутил запах водки.

— Ты пьяна! — крикнул он голосом полным отчаяния и оттолкнул ее от себя так, что она упала, потеряв равновесие, на пол.

Это падение точно отрезвило ее.

Она вскочила и с тем выражением в глазах, которое бывает у собак, когда их бьют, бросилась ему на шею, заливаясь слезами, крепко обвила ее, прося прощения и обещая бросить ужасную привычку.

Прошло несколько дней.

Однажды, возвратясь домой, Леонид Михайлович нашел у себя письмо.

Он сорвал конверт и по мере чтения мертвенная бледность разливалась по его лицу, и вдруг крупные слезы полились из его глаз.

Фанни Викторовна тоже разрыдалась, когда узнала, что у ее возлюбленного была больна при смерти мать, о чем его и извещали письмом.

С ней сделалась истерика.

Он был тронут ее чувствительностью.

Хотя порыв этот был следствием нервного расстройства, но все-таки слово мать кольнуло ее прямо в сердце.

Она вспомнила свое детство, о котором старалась забывать, вспомнила, что ее мать умерла в нищете; она представлялась ей всегда склоненной над ее колыбелью, целующей ее руки и согревающей ее своим дыханием.

Ей пришли на память даже песни, которые она напевала ей.

Все эти воспоминания убаюкали ее, она заснула и крепко проспала до утра.

Когда она проснулась, ее друг уже был на ногах и собирался ехать.

Она с жаром обняла его, обещала писать, хотела его проводить до вокзала железной дороги, но он и без того опоздал, а пока она будет одеваться, он, наверное, пропустит поезд.

Она должна была отказаться от своего проекта.

Когда Свирский уехал, она проворно оделась.

Вдруг почему-то она почувствовала себя свободной и счастливой.

Ее тянуло на воздух.

Она забыла свой страх и бросилась из одной крайности в другую: ей хотелось встретить сыщиков, подразнить их, выругать, сказать им в лицо, что они скоты.

Но возбуждение исчезло, лишь только она вышла.

Миновав Пушкинскую улицу, она очутилась на Невском проспекте и пошла по направлению к Полицейскому мосту.

В одном из приютившихся близ этого моста на Невском проспекте ресторанов в качестве одной из буфетчиц служила ее подруга.

Ей посчастливилось выйти замуж за повара ресторана, и он добыл ей это место.

Ресторан принадлежал к числу тех, которые посещаются по вечерам «этими дамами», а молодые буфетчицы тоже служат приманкой для посетителей и охотно из-за буфетной стойки перепархивают в отдельные кабинеты, поддерживая таким образом торговлю ресторана.

Было раннее утро.

Ресторан, когда она вошла в него, был еще пуст и не совсем прибран, некоторые столы были еще без скатертей, на полу валялись окурки сигар и папирос, лакеи в фартуках со щетками и тряпками в руках мели и чистили общую залу.

Мария — так звали подругу Фанни Викторовны — уже была за буфетной стойкой.

Подруги расцеловались и прошли в один из пустых, тоже еще неубранных после ночной попойки кабинетов.

— Ты получила мое письмо? — спросила таинственно Мария.

— Нет.

— Голубушка моя, да ведь тебя ищет полиция, мне сказала об этом Соня… Недавно, оказывается, узнал тебя сыщик, который было потерял тебя из виду.

Фанни была поражена.

Итак, ее опасения оправдались.

За ней продолжают следить, несмотря на то, что она не числилась в списках «погибших, но милых созданий».

Теперь придут на квартиру к Леониду. Старший дворник узнает все и расскажет ему, когда он приедет.

Леонид поймет, кто она и какую вела жизнь.

Все это промелькнуло в ее голове и вылилось дикой мыслью не возвращаться больше домой.

Она сообщила это решение своей подруге.

Та приняла глубокомысленный вид, очень неподходящий к ее глупенькой, смазливенькой рожице, и одобрила это решение.

— Я бы предложила тебе укрыться на несколько дней у меня, но боюсь, что мой благоверный разозлится… Иди к Стефании, она теперь артистка и живет как княгиня…

— Я тоже артистка… — с гордостью сказала Фанни. — Где она играет?

— Теперь нигде… Она пела в Малом театре, но затем разошлась с антрепренером и живет в свое удовольствие…