В голове гудело. А ведь она, Росита, с детства работала в поле, она была всегда такой подвижной, ловкой. А теперь что -- старуха? Из-за одной-единственной, дурацкой пули... Это никогда не пройдет, никогда. На глаза Роситы навернулись слезы, она сердито смахнула их рукавом.

   Ужасно хотелось есть, прямо живот подводило -- но это, опять же, пустяки, это привычно. И спать хотелось.

   Она положила руки на столешницу из двух сколоченных разнокалиберных досок, оперлась. Кажется, так легче. На замызганной доске лежала одна-единственная книга. Росита потянула книгу к себе. Читать она умела, недалеко от деревни была миссия иезуитов, и там Росита почти год училась в школе. Правда, читала плоховато. Последнее, что ей довелось читать месяца три назад -- это когда Рене, студент, очкарик из города, заставил ее прочесть "Манифест коммунистической партии". Ужасная тягомотина, и ничего не понятно, честно говоря. Хотя начинается красиво: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!

   Книга, лежавшая на столе, оказалась Евангелием. Ну понятно, а что же еще -- пришли-то они к падре. Вон и Распятие на стене, как же без него. И рядом портрет какого-то бородатого, немного похожего на Мануэля. Хотя нет, не похож.

   Росита бездумно раскрыла книгу.

   "Ибо так возлюбил Бог мир, - с трудом разобрала она, - что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную".

   Фраза была красивая. "Отдал сына своего", мысленно повторила Росита, и почему-то при этих словах вспомнился ей сосед, одноглазый старый Рито, у которого забрали сына, Камило, а этот Камило, между прочим, ухаживал за Роситой, а она была еще совсем дурой, ей еще четырнадцати не было. И вот они пришли и забрали его, вроде как по подозрению в связях с партизанами. Может, у него и были связи, кто знает... А сестру Камило, Тину, они пнули в живот. Сволочи. Они вообще сволочи.

   Занавеска откинулась, и пригнувшись, в узенькую дверь вошел священник, а за ним Мануэль. Росита сразу поняла, что это и есть священник, отец Фелипе. Таким она его и представляла. Падре был очень высокий, макушкой задевал потолок, и оттого все время должен был горбиться. Глаза у него были светлые, большие и очень странные. Необычные глаза. А так -- вроде обыкновенный, довольно темная кожа, намечающаяся на темени лысина. Одет он был тоже по-обычному, в камуфляж. Росита невольно привстала.

   Отец Фелипе подошел и осторожно пожал ей руку.

   - Здравствуй, Роса Каридад. Ну вот мы с тобой и познакомились. Меня зовут отец Фелипе. Давай присядем. Скажи мне честно, Росита -- можно тебя так называть? - ты есть хочешь?

   - Да, - быстро сказала она.

   - Ты тоже садись, - сказал отец Фелипе Мануэлю. В несколько минут на столешнице оказались две миски с горячим супом и две полузасохших маисовых лепешки. Росита ела, не разбирая вкуса, и почти не слушала, о чем скупо переговариваются священник с Мануэлем. Лишь однажды отец Фелипе обратился к ней.

   - Сколько тебе лет, Росита?

   - Восемнадцать, - она слегка преувеличила. Восемнадцать ей должно было вскоре исполниться.

   - Давно в партизанах?

   - Три года, - сказала она. Сытная похлебка вернула способность чувствовать, и Росита ощутила, как подхлестывает горечь. Тогда, три года назад, не было другого выхода. Когда и отца тоже забрали. Мамы нет уже давно, она умерла от какой-то внутренней болезни, так и не узнали даже -- от какой. А они теперь забирают всех. Может, отец правда был связан с партизанами... у них ночевали какие-то незнакомые люди. Кто знает? В общем, Росите тогда стало некуда деваться, и она пошла к единственному знакомому, который мог бы помочь, в деревне Вилкаваман - к старому Пако, а он-то уже и показал дорогу.

   Отец Фелипе кивнул и положил руку ей на плечо, похлопал. Росита улыбнулась. Ей стало отчего-то очень хорошо. Только вот усталость совсем сморила после еды.

   - Девочка, ты ложись спать, - тихо сказал священник, - ты сейчас совсем никакая, правда?

   Подстилка из сухих ветвей и двух одеял в углу показалась ужасно удобной -- после трех-то дней пути в сельве. Росита сразу провалилась в сон, не чувствуя даже боли.

   И так она и спала остаток вечера и всю ночь. А Мануэль, двужильный, невозможно сильный человек, и отец Фелипе очень долго сидели в хижине, когда уже свалилась ночь с кромешной тьмой, и бормотали, и бормотали что-то. Росита временами просыпалась от этого бормотания. Смотрела сонными глазами во тьму, где две фигуры заслоняли пляшущий огонек очага, слушала обрывки разговора -- и снова проваливалась в сон, не разобрав смысла. Первый раз она проснулась оттого, что услышала свое имя. И еще "Куба". Мануэль часто говорил про Кубу. И тогда она сообразила, чей портрет висит под Распятием, это же Че, святой, великий Че.

   - Росита на Кубе сейчас бы училась, - сказал Мануэль, и в голосе его слышалась боль, - закончила бы школу. Может, пошла бы учиться на врача или учителя. Ее мать была бы жива. Она ведь умерла, потому что врачей в их деревне никогда не бывало, только и всего, отец Фелипе... Ее брат и отец... На Кубе...

   Росита снова провалилась в сон. Потом ее разбудил яркий свет огонька, бьющий в глаза, но тут же кто-то сел к огню, так что вновь наступил приятный полумрак. И засыпая, она слышала спокойный, четкий голос отца Фелипе.

   - ... и я об этом, Мануэль. Ты спрашиваешь, почему я, священник, пришел сюда, и почему я остаюсь при этом священником. Хотя сейчас, честно говоря, и не знаю, имею ли право служить официально. Потерял связь... Нас ведь не любят в Ватикане, это, к сожалению, не секрет. Но я ведь вырос здесь, понимаешь? Я смог выучиться благодаря помощи церкви, но я -- сам такой вот крестьянин, как они все. Я знаю, как они живут. А последние десять лет -- этот террор правительства, самый настоящий, не против партизан, какое там, против собственного народа. Где был бы Христос, приди он сегодня к нам? На нашей стороне, Мануэль, я убежден в этом. Он всегда был на стороне бедных, нищих, отверженных. Тех, кого убивают. Христос -- он в этих людях. А не там, в официальной церкви, которая защищает богатых и хорошо устроенных и позволяет им грабить и убивать нас.

   - Но разве твой долг, как пастыря, не в другом заключается? - поинтересовался Мануэль, - вы же должны заниматься духовным, а не политикой, разве не так?

   - А в чем разница между духовным и политикой? Как разграничить эти вещи? Ты имеешь в виду личностное и общественное. Да, церковь всегда была обращена к личному, к персональному в человеке. Но как можно помочь лично человеку, которого пытают в тюрьме? Духовно -- как ему помочь? Да только прекратить этот ужас...

   Росита снова расстроилась при этих словах. Она всегда старалась не думать о том, что произошло с ее папой. Известно только, что он умер. Умер -- и все. Но ведь опять же, известно, что практически все, кто попадает к ним в лапы, умирают не просто так. Но она старалась не думать об этом, слишком жутко. Вот и Мануэль, кстати, он два года просидел в тюрьме, и она видела у него на боку шрамы. Остальное, он говорит, зажило, а это вот так и осталось. Потом Мануэля обменяли, это во время операции в Сан-Мигеле, когда захватывали солдат в заложники. Росита, кстати, тоже участвовала немного в той операции.

   - Как можно духовно помочь человеку, который голоден? Матери, у которой умирает ребенок? Неужели можно читать этим людям проповеди с амвона, и не обращать внимание на их положение? А ведь таких у нас -- большинство. А что касается моего долга как священника... Да, я должен сделать все, чтобы люди встретились с Богом. А для этого самый эффективный путь -- сделать так, чтобы люди служили народу по совести.

   - Даже неверующие? Тебя как, устраивает положение, что мы, коммунисты, вообще-то не верим в Бога?

   - Я не стремлюсь агитировать моих братьев-коммунистов, чтобы они приняли вероучение и практиковали церковный культ. Что даст такая агитация? Но я требую, чтобы все люди действовали сообразно со своей совестью...[1]