Алейн ничего не отвечала, на лице ее отражалась мука.

   - Вот что, прекрати-ка дурочку играть, имя-то хоть свое можешь назвать? Ну? Сomo te llamas? - неуверенно выдавил он по-испански. Алейн так и не шевельнулась.

   - Похоже, на психиатрическую надо отправлять, - пробурчал полицейский, - ладно, не мое дело. Забирайте ее.

   Алейн конвоировали четверо, очевидно в связи с тяжестью совершенного ею преступления. Она почти не замечала окружающего. Ее везли в закрытой машине куда-то, потом вывели на свет, и свет ударил по глазам, потом вели по коридорам и лестницам.

   За ней закрыли решетчатую дверь, с двумя охранниками у входа. Затем еще одну - в небольшую, теперь уже одиночную камеру. Оставшись одна, Алейн ощутила некоторое облегчение. В присутствии людей ее мучило сознание, что надо все-таки им что-то говорить, отвечать, что от нее чего-то ждут, а она не знает, что отвечать и как себя вести. Теперь оставался один только Ужас, и она - с Ужасом наедине.

   В камере была койка, застеленная сероватым бельем, стул и стол. Освещение - тусклое, только искусственное, никаких окон. Алейн села на стул.

   Мустафа, очевидно, нашел ее там. Ее - без сознания, и безжизненное тело своего босса. Теперь Мустафа не получит никаких инструкций, а Бэнки больше не будет проводить эту операцию, и вообще в связи с новыми проблемами скорее всего надолго забудет о Сьерра-Бланке. Операция предотвращена. Никакой радости от этого Алейн не ощущала. Даже наоборот, а не ошибка ли это?

   Не надо было вообще ни во что вмешиваться... не надо было ничего делать. Лучше всего жить как Лий Серебрянка, сверкать, звенеть своей красотой, радовать окружающих, и... ничего не делать, ни во что не вмешиваться.

   Потому что это неизбежно приводит - к убийству. И ты начинаешь вращаться в том же колесе, что Айри. Из любви к своим детям можно убить чужих, но ведь чужие тоже убивают, они же в самом деле многие уже в детстве идут в партизаны, участвуют в боях, и все ведь, абсолютно все оправдывают себя благими намерениями, и она сама, и Айри, и его боевики, и партизаны... Все якобы хотят, чтобы настала мирная жизнь без убийств, справедливая и милосердная. И ради этого...

   Я не могу жить с этим, безмолвно сказала Алейн, закрывая глаза. Не могу.

   Айри продолжал жить в ее душе, весь такой, как был, с его работой, с его любовью к детям, с его уверенностью в своей правоте, это он застыл там, застрял, и никакими силами уже нельзя было его оттуда удалить.

   Алейн ощущала, что периферические сосуды сжимаются все сильнее, что организм лихорадочно сосредотачивает кровь в жизненно важных органах, но и там давление все падает... Психогенный шок, вяло подумала она. Пожалуй, до первого допроса я и не доживу. И не надо больше жить.

   В этот момент она почувствовала, как чьи-то руки взяли ее за плечи.

   Собственно, почему чьи-то. Это были руки Дьена. Он ничего не говорил, но каким-то образом держал ее за плечи. И пока это так - она не умрет. Она лежит в его руках. Он держит ее. С ней ничего не может случиться.

   Это неважно, что она убийца. Для него - совершенно неважно.

   В следующую минуту завеса разодралась, и в ее мозг потоком хлынули голоса тайри. Локальная сеть взволнованно переживала за нее и обращалась к ней.

   "Алейн, что с тобой?"

   "Не сходи с ума! Ты же была готова к этому".

   "Алейн, тебе надо прийти в себя!"

   И звонким светлым колокольчиком - голос Линны, юной тайри, новой сестры:

   "Алейн, ты должна жить! Слышишь - ты должна жить! Ты неправа! Ты должна была это сделать! И вовсе не все равно, кто и кого убивает!"

   И она бросила ей несколько образов, близких им обеим - образов из Второй Мировой войны; и фашистские концлагеря, и знамя над Рейхстагом, и горящие деревни, и Зою Космодемьянскую, и летчика Экзюпери...

   Алейн не знала, права ли Линна, но наверное, именно ее неистовая убежденность повлияла на организм. Алейн почувствовала себя лучше. Выпрямилась.

   "Но как же теперь быть?" - тихо спросила она сеть.

   "Возвращайся домой в первую очередь. Отдохни, восстановись. Мы потом подумаем об этом", - сказала Ташени.

   Дьен все это время так и не произнес ни слова. Но не отрываясь, издалека будто бы держал ее за плечи.

   Энергия лилась чистым ручейком, отогревала посиневшие пальцы Алейн, билась веселым потоком в сердце.

   Алейн выпрямилась. Ей было по-прежнему тяжело на душе, но силы ее вернулись. Она снова стала тайри.

   "Спасибо", - прошелестела она в сеть. Ей все же было стыдно перед остальными, несмотря на все хорошее, что ей было сказано. Но теперь она могла действовать.

   Алейн встала, еще раз окинула взглядом камеру - и мгновенно перенеслась в свою квартиру, в районе Бонн-Бойель, где ее радостно приветствовал беспокоящийся друг кэриен.

   Ноги были ватными, но голова уже не болела, кто-то заботливо снял спазм. Алейн выпила в кухне минералки. Поднялась наверх и уселась в свое кресло, глядя на карандашный набросок лица Дьена, сделанный так давно... В первый раз после убийства она обратилась к другу.

   "Денюшка..."

   Так она называла его, впервые попав на корабль тайри. Когда прошла робость, Алевтинка начала что-то понимать вокруг себя, и красивый недосягаемо умный барин оказался нежным возлюбленным.

   Теплая волна в ответ затопила ее.

   "Я так испугался за тебя. Аленькая, ты могла умереть. Умереть совсем. Отдать керу. Аленькая, не надо. Пожалуйста, живи".

   Она лежала словно в его руках, неподвижно, безжизненно. Она не была в силах что-либо произнести. Ей было стыдно говорить, стыдно и страшно.

   Она и тепла этого не заслужила.

   "Это слишком, - произнесла она с трудом, - "я перешагнула какую-то грань, понимаешь? Оттуда нет возврата".

   "я знаю, как это больно. Мне случалось это делать, Аль".

   И он впервые в жизни послал ей несколько образов - которые раньше она не видела никогда. Его воспоминаний. За сотни лет войны на планетах инферно - действительно, случалось всякое.

   "Это наша слабость. Люди не понимают того, что убивая другого - убиваешь себя. Мы понимаем. Это плата... за все, что нам доступно. Это неизбежная плата".

   "Ты так говоришь, как будто это просто боль, - с горечью ответила Алейн, - если бы это было так, я бы перетерпела, мало ли боли я знала. Но дело не в этом, Дьен, совсем не в этом. Я в самом деле поняла, что мы... наверное, неправы. Так нельзя. В этих делах не работает арифметика. Убить одного, чтобы спасти тысячу? Но этот один - целый мир, со своей любовью, своими мечтами, своим опытом, он уникален, он - целая вселенная. Что дает мне право уничтожить его? Другое дело - одрин, гниющая оболочка, в которой человек убит во время инициации. Но здесь человек не убит. Почти ни в ком из людей душа не убита. Что дает мне это право? Теоретическая возможность спасти тысячу? Но мы не можем смотреть далеко в будущее и не можем просчитать последствия хотя бы лет на триста - что если причинно-следственная цепочка в будущем приведет к большим жертвам из-за моего убийства? Как мы можем формировать будущее прямо сейчас, если мы видим только его небольшой кусочек? Выход лишь один - не убивать. Мы ошиблись, Дьен. Ты... наверное, прав, ты такой железный, и ты сам прошел через такое, что... в общем, это твое дело. Но я не могу больше".

   "Тогда вернись, детка. Не надо больше, правда, - ласково ответил он, - Я вижу, что ты не можешь, что у тебя больше нет сил. Я давно это вижу, и если честно, мне бы хотелось, чтобы ты больше не занималась этим, никогда. Вернись на Тайрон. На Лив-Лакос или Имельхе... Эндорагон... Вспомни, как там хорошо. Просто живи. Тебе досталось слишком много, уже хватит, просто хватит. Отдохни, вылечи свои раны. Я буду возвращаться к тебе постоянно. Вернись, Аленький, вернись!"