— Уверена, что нет, Иволга. Нет. Муж - ладно. А если брат, отец? Или представь, что это был бы твой сын?

— Ну ладно, ладно, не размазала бы тогда. Наверное. Просто набила бы морду, отправила в лагерь и больше никогда бы не разговаривала.

Ильгет долго, беспомощно молчала.

— Не знаю, - сказала она, - может быть, я не права. Я чувствую, что вот так уйти… бросить его - было бы неправильно. Иногда я уже хочу, чтобы у него опять появилась любовница… Это как сбросить ответственность. Но у него никого нет.

Тяжело уходить с Квирина летом, в самом начале июня, когда густо-зеленая звенящая листва еще не запылилась, и не просверкивает желтизной, когда так ласково море, и всеми соблазнами манит теплая Набережная. Тяжело уходить, зная, что вернешься лишь к холодам. Если, конечно, вообще вернешься.

Ильгет решила пойти пешком через всю кипарисовую аллею, от площади Тишины. Пита на этот раз не стал возражать. Он вообще как-то притих в последние дни, ничего от Ильгет не требовал и вел себя просто идеально.

Они молча шли по аллее, обрамленной темной строгой рамкой высоких, пиками взлетающих к небу кипарисов.

Час стоял ранний, и особого движения на аллее не было, лишь изредка навстречу Эйтлинам попадались эстарги и работники космодрома в бикрах, еще реже - люди в обычной одежде. Вскоре подошли к церкви Святого Квиринуса, неправдоподобно прекрасными белыми башнями вставшей слева от аллеи, чуть поодаль, за узорчатой светлой оградой. Ильгет лишь взглянула на церковь и по привычке хотела пройти мимо, чтобы не сердить Питу, но вдруг вспомнила, что сегодня - можно.

Сегодня можно быть искренней. Если он и разозлится - разлука все сгладит.

— Я зайду, - она искоса глянула на мужа. Пита кивнул.

— Да, конечно.

Сам он остался у ограды. Ильгет двинулась к церкви. Альвы с собой не было. Но это неважно. Ильгет вошла, перекрестилась. Поставила свечку перед Распятием, встала на колени и помолилась, почти без слов. Она не знала специальной молитвы - что говорят в таких случаях, да и не хотелось ничего говорить… Господи, помилуй! Господи, защити! Специально она попросила Святую Деву позаботиться об оставленном на Квирине Пите…

Ильгет вышла из церкви спокойная, умиротворенная. Вскинула на плечо сумку, зашагали дальше.

— Ты там… поосторожнее, - вдруг сказал Пита. Ильгет взглянула на него искоса. Горячая волна благодарности вдруг залила сердце: он любит меня! Он беспокоится обо мне!

— Постараюсь, - она нашла руку Питы, горячо сжала ее, - а ты не скучай. Только я тебе писать не смогу…

— Да из меня тоже… еще тот писатель.

Вскоре они вошли в здание космопорта. Ильгет бросила быстрый взгляд по сторонам… Вон Гэсс стоит с Мари, непривычно присмиревший и грустный. Мари смотрит в сторону. Дэцин разговаривает со своим приятелем-ско, Ильгет его смутно знала. Проводить и встретить на Квирине - это святое. Это очень тяжело, когда тебя никто не провожает. Или никто не встречает. У Дэцина, кажется, и родных-то нет, но друзья находятся всегда.

Ильгет поспешно повернулась к мужу. Взяла его за руки.

Самый родной… самый близкий человек. Да, друзья - это хорошо, но у них своя жизнь, свои семьи, своя любовь. А это - моя плоть. И снова рвать ее пополам и уходить… Но он всегда, всегда останется мне родным. Ильгет захотелось плакать. Она ткнулась носом в куртку Питы. Он прижал ее к себе и гладил по волосам.

— Я… люблю тебя, - прошептала она.

— Я знаю, - тихо ответил Пита.

Она замолчала. Как рассказать Пите все, что она чувствует сейчас?

Страшно, что больше она никогда не увидит Квирина, что жизнь вот сейчас кончится, и последнее хорошее, что она видит - вот этот сероватый гемопласт пола, и зеленые разлапистые ветви декоративных елей, и бесшумно скользящие транспортные тележки…

Но об этом нельзя говорить, табу. Никто об этом не говорит на прощание, ведь у тех, кто остается, тоже сердце разрывается… наверное. Неизвестно, насколько Пита переживает. Да нет, наверное, переживает все-таки. Кажется, даже побледнел. И такой молчаливый…

Страшно - что будет на Визаре. Как она справится, ведь задание на этот раз очень сложно.

Да нет, ему это тоже неинтересно, да и не знает он об этом ничего. Сейчас уже поздно начинать рассказ.

Ильгет поймала себя на том, что снова ищет какую-то тему для разговора.

— Ты извини, - вдруг вырвалось у нее.

— За что? - удивился Пита.

— Ну за то, что я оставляю тебя… так надолго.

Пита пожал плечами.

— Ну что поделаешь… если надо.

Помолчав, он сказал.

— Я пока тут займусь учебой. Майлик сказала, я буду готов скоро…

— Я всегда говорила, что ты талантливый человек! - воскликнула Ильгет, - так быстро здесь осваиваешься. Вот мне еще до звания учиться и учиться.

— Да ну, - отмахнулся Пита, - вернешься и сдашь.

— Я не хочу никуда улетать, - беспомощно сказала Ильгет. В этот миг ей действительно не хотелось ничего. Никого. Господи, да почему все это произошло? Проклятые сагоны… жили бы до сих пор спокойно с Питой на Ярне. Может, ребенка бы усыновили…

Не надо никакого Квирина. Никакой там карьеры, ни материальных удобств, даже звезд - и тех по-хорошему-то не надо. Только бы быть рядом со своим родным, близким человеком. Пусть даже не ладится что-то. Ну и что?

— "Гессар", - Дэцин выкрикнул название скультера, готового вылететь на Визар, - все в накопитель! Повторяю, "Гессар" в накопитель!

Ильгет качнулась и оторвалась от мужа. Быстро, не оборачиваясь на него, пошла к выходу.

Глава 6. Визар. Иная вера.

Дурных предзнаменований с утра было достаточно. Кавура Лакки разбила кувшин с остатками молока, Панторикс едва не прибил ее за это, пообещал вычесть стоимость кувшина из очередной награды, но ведь белую проклятую жидкость назад не загонишь. А еще квохтала рябая наседка, да так, будто эчер забрался в курятник. И всадник на черном аганке был первым, кто с утра проскакал мимо ворот. Не нужно быть тэйфином, чтобы предугадать беду при таких обстоятельствах.

Но поразмыслив, Панторикс решил не огорчаться, все не так уж просто. В последнее время он совсем запутался, привычные, от учителя полученные знания давали сбой, оказывались ненужными, а вот то, что твердил Ниньяпа… Панторикс до сих пор пребывал в ошеломлении оттого, что именно он, скромный тэйфин, еще молодой и ничего не достигший, удостоился такого внимания. Возможно, плохие приметы Ниньяпа объявил бы вздором, не стоящим внимания.

Панторикс удалился в кантарий, кавур Нэши привычно подал облачение, стал шнуровать на спине черный аслом, продев полосы под мышки. Нэши был чистокровный гэла, в отличие от других слуг Панторикса, его отец был продан за бедность, и Нэши давно уже стал правой рукой тэйфина, его ушами и глазами повсюду. Преданность - редкое качество. Ниньяпа тоже ценит преданность… Нэши возился со сложной шнуровкой и пересказывал вполголоса все то, что слышал он, и слышали те, кому он это поручал, во всем городке.

— Анада, я слышал, понесла от Щербатого, то, что понесла - совершенно точно, уже виден и живот, а что от Щербатого, таковы слухи, о досточтимый… Мун сказал, что не собирается продавать свою пару аганков, хочет, вроде бы, заняться разведением.

Панторикс не слушал кавура - нахмурился, и верный раб легко прочел его мысли. Все эти новости, недавно еще могущие заинтересовать хозяина, ныне превратились в ничто. Есть дела поважнее… Нэши знал, о чем хочет услышать хозяин. Но тянул, ибо ничего ободряющего, увы, сказать было нельзя.

— Ты слышал, проницательный, что две чужеземки, айталы, согласились на встречу с тобой, и хвастливо заверяют всех, что им ничего не стоит показать себя лучшими тэйфи, будто это возможно.

Панторикс отметил про себя, что Нэши перебирает слегка. Чужеземки - мысль о них свербила в его голове незаживающей раной уже десять малых кругов, но назвать их айталами, это пожалуй чересчур, слишком уж презренное слово, означающее недостойных приблуд не гэлланских кровей, приходящих вечером под ворота и продающих свое тело за еду и ночлег. Лайлы, вот они кто, чужестранки, уроженки дальних земель, тех, куда не заходил даже Тэйфин Мореплаватель, седьмой от Панторикса, но его же династии.