Витюня удирал от этих слов.

И вот, уже перед самым закрытием выставки и перед концом каникул, когда они разговаривали со Светой простыми голосами о том, как не хочется идти в школу, Витюня увидел в дверях… Аркана. Он вошел — обтрепанный клеш, распахнутая куртка, бляха. Сигарета. Посмотрел налево — Витюня исчез за колонной, посмотрел направо — Света пошла ему навстречу.

— Вы на выставку? — сухо-вежливым голосом гида спросила она. — Проходите, пожалуйста! Окурок можете бросить вот сюда.

Аркан, ожидавший сердитого окрика, опешил и поэтому покорно позволил подвести себя к урне и бросил сигарету. Света, не давая ему произнести, как и всякому другому, и слова, повела по выставке.

— Посмотрите на эту работу, — начала она. — Вы, конечно, знакомы с холстами русского живописца Малявина? — (Тут Света обычно не ожидала ответа: для нее было не важно, знаком ли с Малявиным посетитель, было важно, что знакома с Малявиным она). — Так вот: насыщенность общего тона…

Это было, конечно, кино. Не будь Витюня так испуган, он бы подавился со смеху.

Светке было абсолютно все равно, кто перед ней: министр культуры или мелкий хулиган и второгодник Аркан, — любой, сделавший шаг к выставке, становился Посетителем, а она, Света Назар, была Гидом.

Света водила Аркана по выставке, а Витюня прятался за колоннами.

И вдруг он понял, что Аркан сейчас увидит себя!

До выхода было не так далеко, но на Витюне были новые ботинки с твердой подошвой: Аркан его все равно бы услышал.

— А здесь — одна из самых оригинальных и самостоятельных работ выставки — Вити Снежкова, — сказала Света, и Витюня прижался щекой к колонне.

— Кого, кого? — услышал он хриплый голос Аркана.

— Вити Снежкова, — ответила Света, не меняя голоса, — очень талантливого мальчика из нашей студии.

Аркан смотрел на «Хоккеистов»! Мамочка!

— Обратите внимание на эту любопытную фигуру, — говорила Света, закрыв, наверно, глаза от удовольствия, что слышит свой голос. — Не правда ли — она разительно контрастирует с напряженной динамичностью группы хоккеистов — небрежностью позы, расслабленностью, даже каким-то непонятным вызовом спортсменам?

Что и говорить, у Светки была отличная память на такие вот словесные штучки.

— С помощью контраста характер этой фигуры прочитывается удивительно легко: отчужденность и вызов.

— Чего, чего?

— Отчужденность и вызов. А чуть поодаль сидит, увлекшись зрелищем, старик…

— Кузьмич это, — мрачно сказал Аркан. — Знаю я его.

— Что вы! — воскликнула Светка. — Это образ. В нем автор…

— Какой там образ! — так же мрачно возразил Аркан. — Кузьмич это. Кузьмич и все. А где автор? Витька где?

Витюня слушал голоса, закрыв глаза. Они были рядом, но за толщей колонны.

— Здесь, — Светка говорила очень громко. — Витя! Ты где? Он только что был здесь… Ах вот ты!.. Ты что, Витя? — Она потянула его за руку.

Аркан разглядывал Витюню в упор. Впервые за полгода они стояли друг против друга так близко.

— Так ты, говорят, — он кивнул на Свету, — талант?

Света поняла, что происходит непредвиденное и, может быть, опасное для Вити.

— Да, — заторопилась Света. — Витя у нас в скульптурной группе считается…

— Понятно… — Аркан тянул время. Он что-то обмысливал. Аркан уже полностью освоился с обстановкой выставки, эта обстановка была уже для него так же проста, как и любая другая. Руки он держал в карманах, кулаки там так и шевелились.

— А самый или не самый? — неожиданно спросил он у Светы.

— Что — самый?

— Самый талантливый или не самый?

— Странно… Разве это так уж важно… — Светка совсем растерялась.

— Важно! Он знает. Правда… автор?

Витюня опустил голову.

— Ну, самый, — сказала Света, с чисто девчоночьей капризней пожав плечами (мол, если уж это так для вас важно…).

— Тогда другое дело, — сказал Аркан с облегчением, и видно было, что он хотел этого ответа, — Потому что таланты… — Аркан уже нашел ход, он только медлил его сообщить — ибо это был слишком блестящий ход, чтобы спешить с ним. — Потому что таланты… я слышал… надо беречь!

Тут он вовсе уж по-волчьи осклабился, Аркан. Потом не выдержал — захохотал:

— Понял, Витька, — беречь! Живи! — он ударил его по плечу. — Раз талант! Думаешь, Аркан не человек? Думаешь, не понимает? Ты меня обидел, — он хлопнул себя по щиколотке, — я тебя обидел. Ты меня еще раз обидел, — он показал на хоккеистов, — а я тут беру и — прощаю. Потому что ты талант. Я ж сам вижу, что талант. Похож? — показал он на пластилинового Аркана. — Похож. Копия. Тоже говоришь — образ! — обернулся он к Свете. — Копия — я же вижу! И Кузьмич копия. Талант! Только, знаешь… ты меня убери… А Кузьмич пускай остается. Как друга прошу… Понимаешь, — он наклонился к Витюне, — меня вчера на работу приняли. На автобазу. Мне ж уже шестнадцатый пошел. Неудобно. Так ты убери…

— Хорошо, — сказал Витюня и поднял глаза на Аркана.

Глаза у Аркана были зеленые, и это удивило и почему-то обрадовало Витюню — так, будто Аркан ему в чем-то хорошем признался.

Раньше глаза у Аркана были всегда сощурены.

— Тамара-а-а!

— Тамара-а-а!

— Тамара!!

— Ой, ну что такое?!

— Иди сюда, я тебе что-то скажу!

— Ну что?

— Иди сюда, не могу же я разговаривать с тобой на расстоянии!

— Ну, мама, потом!

— Тамара!!!

А июльский вечер так хорош, так темен, так тепел, что просто удивительно, как мама этого не видит, не понимает.

Впрочем, только ли Тамарина мама? Вот уже слышится со всех сторон на разные голоса:

— И-и-иго-о-рь! И-и-иго-о-орь!

— Еле-е-ена-а-а!

— Сере-о-ожа! Домой!

В домах одно за другим зажигаются окна, и чудится, кто-то играет на стене светящимся домино.

За доминошным столом остается человек, может, семь мальчишек.

О чем говорят всё позднеющим вечером мальчишки нашего двора? Постепенно замирающие эти беседы страшно нравились мне, когда я был мальчишкой, сейчас же, когда я стал взрослым, они кажутся мне еще интереснее.

Они похожи, наверное, на гаснущий костер.

Вдруг вспыхивает огонек — взгляды устремляются к нему; подвижный этот язычок огня, посветив, поиграв, то исчезая, то появляясь снова, гибнет; но вот загорается в белой груде пепла еще один огонек… Исчезнув, он оставляет в пепле маленький колодец жара.

Однажды я вынес маленькую скамеечку и пристроился под стеной трансформаторной будки, недалеко от доминошного стола. Может, меня и видели вначале, но потом перестали обращать внимание.

Говорил Петя. Петя переехал сюда совсем недавно — из пригорода, где началось строительство завода и посносили домишки с голубыми стенами, выкорчевали сады.

Петя среди наших четырех- и пятиэтажные домов выглядит пока пленником: высокие стены — не для него.

Петя худ — оттого, что, как лоза, пошел вдруг в рост; рот его щербат: выбили зуб на хоккее, он веснушчат, непоседлив, к одежде безразличен, ибо видит достоинство в другом; когда говорит, шевелит по-боксерски плечами, словно уклоняясь от ударов: он немного занимался боксом, но секция вдруг закрылась (тренер уехал)…

Это то, что видно всякому.

— …мы были сиу, — услышал я, — а пацаны с Виноградной — дакоты. Меня звали сперва Ястреб, а потом — Озверевший Тигр: я первый набрасывался, если что. А вождь был — Быстрый Олень…

Голос Пети негромок, глух и как будто печален: он рассказывает о том, что было и что никогда не вернется. Он сидит сгорбившись; слушают его замерев.

— Про ужа я не рассказывал?

— Нет, нет, расскажи!

— Ну так вот: у нас там был дуб, старый, с дуплом — Черное дупло называлось, мы в нем всё наше прятали; мы под дубом на Совет собирались… вот еще про галку расскажу… А метров двадцать от дуба — посадка. Наша считалась, сиу. Мы сидим на Совете, трубку курим, а Однорогий или Трусливая Сова в засаде. Чтобы дакоты неожиданно не напали. Они всегда из посадки выскакивали.