«Да как же хитростью, — говорит попадья, — когда не видят и не слышат они никого из живых — ни меня, ни попа?» — «А так, — отвечает Ашава. — просто. Возьми гриб-мухомор, да съешь его на закате: сразу на покойника похожей станешь и с мертвецами говорить научишься. Вот тут хитрость и понадобится». Сказала такое и дала Марфе мухомор сушеный, в лист завернутый.

Вернулась баба домой и все мужу пересказала. Решили они мертвецов той же ночью из церкви вывести да подальше от деревни спровадить. Взял поп гриб-мухомор и пошел к ограде церковной, заката ждать. А Марфа спустилась на реку, нашла самую большую лодку и нагрузила ее вином, яствами всякими, да свечей положила охапку.

Только петух зарю вечернюю прокукарекал, зашевелились мертвецы в церкви. Поп это как услышал, сразу мухомор съел и в земле измазался, чтобы на покойника еще больше похожим быть. Вошел он в церковь, и правда: мертвецы его признали, кланяются. Тот, который в облачении был, говорит: «Так это поп наш, Савелий! Здорово, батюшка, преставился никак?» Савелий отвечает: «Преставился, что же делать». «Так давай к нам, — говорит мертвец, — мы поминки по тебе сейчас устроим!» А поп ему в ответ: «Да какие поминки — вы же все вино церковное выпили да просфоры съели!» Мертвец по сторонам огляделся и говорит: «Твоя правда, Савелий, пусто у нас, нечем тебя угостить». Савелий тут и говорит: «А что в церкви сидеть — пошли на реку, авось найду я вам чего поесть и выпить».

Покойники как это услышали, обрадовались и за попом из церкви гуртом вышли. Идут, веселятся, костями гремят. А поп их к реке привел, на лодку зазывает, говорит: «Садитесь, люди добрые, по реке покатаемся, на луну посмотрим».

Мертвецы как увидели, что в лодке еды да питья полно, все в нее залезли, попа к себе зовут. А поп им кричит: «Сейчас, только подтолкну маленько!» Напрягся он изо всех сил да и вытолкнул лодку на самую стремнину. А по весне реку-то вспучило, вода быстро идет, водовороты крутит. Мертвецы глядь, а весел в лодке нету, управлять нечем. Так и унесло их по течению, только их поп и видел.

Обрадовался Савелий, что от мертвецов избавился, и побежал в кабак, вина выпить. Да забыл, что мухомор в нем еще не выветрился и оттого он на мертвеца похож. Да и то сказать, у попа вся ряса в земле, лицо серое, а борода от страха за ночь поседела. И пахнет or него могилой. Как зашел он в кабак, мужики его спьяну не признали и решили, будто покойник к ним явился. Кричит им Савелий: «Я это, я, Савелий!», а они его не слышат. Чудится мужикам, что покойник из могилы выкопался и на них рычит звериным рыком, когтями косяк дверной царапает.

Схватили они кто топор, кто ухват, и бросились на попа — хотят его изловить и зарыть еще раз, поглубже. Поп на улицу выскочил и в церковь побежал, за престолом спрятался, да куда ему от мужиков! Нашли они попа и давай его силком вытаскивать. Поп драться стал и лампаду разбил, а когда его к выходу тащили, перевернули подсвечник, лампадное масло и вспыхнуло. Мужики попа от испуга отпустили, бросились огонь гасить, да поздно было: иконостас как солома загорелся, а за ним и вся церковь. За ночь вся и сгорела дотла, а тушить никто и не пробовал — все свои избы водой поливали.

Так и сгорела церковь Всехсвятская. Поп с тех пор не пил, да без церкви ему делать было нечего, вот и уехал он из деревни. Церковь сперва решили отстроить, а потом передумали — слух пошел, что стоит она на проклятом месте. Да и я думаю, что место то было дурное, а то как бы в ней иначе мертвецы поселились? А мертвецов тех до сих пор по весне рыбаки видят — и на нашей реке, и на Волге. Говорят, что плывут они ночью па лодке со свечами и место ищут, где бы пристать. Да нету них весел, течение перегрести. Так и плавают.

Истукан

Край наш, сами видите, пограничный. Па севере, за рекой, лес начинается черный и безмерный, а на юг — поле дикое. В давние времена здесь мордва жила, а потом русские поселились и землю распахали, стали хлеб сеять. Да не все: мужики из села Высоцкого, что в семи верстах от Торбеева, лес валили и сплавом промышляли. Село Высоцкое так называется, потому что на откосе стоит, на пашем берегу реки. Народ там будет побогаче, да и то — хоть лес дело и тяжелое, да неурожаев не бывает.

Был у тех мужиков главный сплавщик — Трофим Сорокин. Крепкий был, хоть уже немолодой — лет двадцать пять уже плоты водил, до самой Астрахани плавал. Была у него жена и сынишка маленький, Николка, ему в тот год как раз десять лет исполнилось. Николка был мальчик шустрый, да добрый. Пойдет, бывало, с мальчишками на рыбалку на реку, к омутам под ивами. Закинут удочки и тянут — кто подлещика, кто леща, а кто и стерлядку. Поймал как-то Николка сомика, маленького еще, пожалел его и отпустил обратно в реку. Мальчишки над ним смеются, а Николка им в ответ: меня дьяк учил, всякое, мол, дыхание славит Господа, всех жалеть надо, особенно маленьких.

В иной раз идет Николка по селу и видит: мальчишки соколу крыло камнем подбили и потешаются — собакам бросили. Кинулся Николка к собакам, отобрал сокола, в лес снес и на волю отпустил. За то любили его животные и слушались: ни корова не боднет, ни собака не укусит, а на лошади он без седла и уздечки так ездил, что даже цыгане проезжие удивлялись.

И приключилась с ним такая история. Весной, как вода поднялась, погнал Трофим с мужиками плоты вниз по Волге. Николка с матерью дома остался, маленький еще. Плывет артель неделю, и никто на берег не сходит, спешит Трофим первым лес продать. Под конец говорят мужики Трофиму: отпусти нас по земле походить. ноги размять. Трофим и согласился.

Причалили они к берегу и пошли в степь. А места то были дикие, за Самарой: ни куста, ни деревца, а только ковыль сухой да курганы. Вот у одного кургана мужики и остановились на ночь, костер развели и кашу варят, вина выпили по чарочке, а кто и по две. Стали уже спать вокруг костра укладываться, как один мужик и говорит: «Никак на кургане кто-то есть, на нас смотрит». Взяли мужики огонь и поднялись на макушку. Посветили, смотрят, а это не человек вовсе, а баба каменная, идолище татарское из земли торчит. Голова у идолища круглая, уши звериные, ноздри вывороченные, а рта вообще нет. И нижней половины тулова не видно — оно в землю ушло от времени.

Разобрала тут мужиков злость, что они бабы каменной испугались, и решили ее на землю повалить, чтобы православных не смущала. Стали ее раскачивать да лопатами вокруг подкапывать. Час копали и глубокую яму вырыли. Вдруг слышит Трофим — лопата о дерево ударилась. Смотрит — под бабой сундук зарыт, а там, среди трухи, — утварь серебряная! Стали мужики ее делить: Трофим себе пряжку взял, с коником, и ковш узорчатый. Когда уходили, поднатужились и спихнули идолище поганое в яму.

Долго ли коротко, продали мужики лес в Астрахани и домой вернулись. Мужики свое серебро, что под идолищем зарыто было, в дороге пропили, а Трофим домой привез, жену удивить. Да только проклятым то серебро было. И двух недель не прошло, как стали мужики хворать да чахнуть. Пошел по селу слух, что пустили на них порчу, да кто пустил и за что — неизвестно.

Пришло лето. Как-то раз, под утро, спит Трофим и вдруг слышит — в избе есть кто-то, в сенях шарит. Разбудил он жену и говорит ей: «Вставай, Авдотья, только тихо: никак вор в сени залез». Взял он топор, Николку под лавку упрятал, жене ухват дал, и стали они ждать.

Только дверь отворилась, увидел Трофим, что не вор это был вовсе, а баба татарская — идолище с кургана, да не каменная, а живая. Глаза белые таращит, носом без ноздрей воздух нюхает, и шипит что-то свое, а что, не разобрать: рот у нее нитками зашит. Как увидела ее Авдотья, закричала от страха и ухват выронила. Обернулась к ней баба каменная, схватила за горло, смотрит и шипит: «Скажи свое имя!» Испугалась жена и назвала свое имя. Баба каменная, как имя услышала, наклонилась к Авдотье и воздух из нее в себя всосала. Упала Авдотья как мертвая, а у идолища брюхо серое раздулось. Повернулось потом идолище и у Трофима имя его спросило. Трофим с перепугу и сказал свое имя. Взяла тогда его баба, притянула к себе и тоже воздух высосала. Еще больше брюхо у бабы набухло, а Трофим побелел весь и рядом с женой повалился. Лежит на полу и глазами пустыми на Николку смотрит. А Николка под лавкой лежит, не шелохнется.