— Нет, выше!
Конечно, не это восторженное восклицание, прозвучавшее у открытой могилы, определяет удельный вес и значение Некрасова в нашей поэзии.
Вокруг его имени еще долго кипела борьба — да и доныне она не совсем утихла. Но стихи Некрасова проникли в народ безымянной песней — «Коробушкой», «Кудеяром-атаманом», «Тройкой», «Несжатой полосой», стали достоянием каждого мало-мальски грамотного человека, вызвали к жизни множество поэтов-самоучек, вошли в обиход людей самого разного возраста.
Школьники твердили наизусть: «Ну, пошел же, ради бога…» и «Мороз-воевода дозором…»
Студенты пели: «Выдь на Волгу: чей стон раздается…»
Так оно и должно было случиться.
На общенародное признание имеет право только умная и зрелая поэзия, которая, как и проза, охватывает разнообразные области жизни и решает серьезные задачи.
А когда поэзия выходит из графика движения, ее незаметно переводят на запасный путь.
У нее могут быть свои любители, но она перестает быть чтением.
У поэтов, проделавших на своем веку какую-то работу, а не живших в литературе «на всем готовом», всегда есть точный адрес и точная дата их жизни и работы.
Этим адресом не может быть вселенная.
Мы все живом во вселенной — об этом забывать не надо, — но, кроме того, у каждого из нас есть более простой и определенный адрес — страна, область, город, улица, дом, квартира.
Наличие такого точного адреса может сложить критерием, позволяющим отличить подлинную поэзию от производной.
Точный адрес был и у Шекспира, и у Пушкина, у Чехова, Горького, Блока и Маяковского.
А вот, скажем, Габриэль д'Аннунцио давал читателю такие координаты:
«Вселенная, мне».
По этому адресу еще труднее найти человека, чем по адресу, указанному Ванькой Жуковым:
«На деревню дедушке».
На узкий круг людей многозначительный вселенский адрес может произвести впечатление, но ведь книги — и проза и стихи — держат экзамены, подвергаются испытанию и проверке чуть ли не каждый год, и все то, что неполноценно, рано или поздно проваливается, не выдерживает испытания временем. Обнаруживается подоплека поддельной книги, проступает ее схема — скелет.
И если Шекспир, Данте, Сервантес, Пушкин, Гоголь живут долго, то это не значит, что они переходят из десятилетия в десятилетие, из века в век без экзамена. Нет, они тоже проверяются временем и блестяще выдерживают испытания.
Впрочем, мысль о бессмертии или даже о литературном долголетии не должна особенно беспокоить литераторов. Все равно сие от них не зависит.
А вот честное, неравнодушное отношение к своему времени, к своим современникам, к своему народу — таково главное условие подлинной поэтической работы.
Вряд ли весьма модный при жизни поэт Владимир Бенедиктов мог предвидеть, что его невинные стишки о кудрях покажутся потомкам (да и умным современникам) не только смешными и нелепыми, но и возмутительными по своей бестактной игривости.
Потомок вправе спросить: «Позвольте, а когда были написаны эти стишки?»
И, узнав, что они были «дозволены ценсурою» в год смерти Пушкина, еще больше обидится на поэта Бенедиктова — не столько за это совпадение, сколько за то, что и после Пушкина оказалось возможным появление в печати таких домашних, альбомных стихов.
Бестактность их — не в любовной теме. Тема эта вполне уместна и законна в романе и в повести, в драме и в поэме, а в лирических стихах — и подавно.
«Поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли», — говорил Чернышевский.
Однако в поэзии, которая является не частным делом, а достоянием большого круга читателей, народа, даже любовная лирика, выражающая самые сокровенные чувства поэта, не может и не должна быть чересчур интимной. Читатель вправе искать и находить в ней себя, свои сокровенные чувства. Только тогда лирические стихи ему дороги и нужны. В противном же случае они превращаются в альбомные куплеты, неуместные на страницах общедоступной книги или журнала.
Сколько поколений повторяло вслед за Пушкиным:
Но кому какое дело до сложных чувств стихотворца Бенедиктова к некоей замужней особе:
Стихотворный ритм верно служит настоящему поэтическому чувству. Но с какой откровенностью выдает он пошлость лихого гитарного перебора:
Ту же пошлую легковесность и бестактность находил Маяковский в лирических излияниях некоторых современных ему стихотворцев. Вспомните «Письмо к любимой Молчанова, брошенной им…».
Но дело не только в публичном выражении домашних и не всегда почтенных чувств.
Время предъявляло и предъявляет свой счет поэтам значительно более крупным и подлинным, чем, скажем, Владимир Бенедиктов.
В «Дневнике писателя» Достоевского есть любопытные строчки, посвященные знаменитому стихотворению Фета «Шепот, робкое дыханье…».
Как известно, в этом стихотворении совсем нет глагола, а есть только существительные с некоторым количеством прилагательных.
У Пушкина, в противоположность Фету, то и дело встречаются строфы, состоящие почти сплошь из глаголов:
Или:
Тут ни одного прилагательного; зато как много действия — непрерывная цепь глаголов.
Глаголы, великолепные, энергичные, действенные, пронизывают все описание Полтавской битвы, и только в одном четверостишии, где напряжение боя достигает своей высшей точки, существительные постепенно, в сомкнутом строю, вытесняют глаголы: