– Нет. Другое… – парнишка облизывал и кусал губы, ломал пальцы, но выражение мысли все равно не давалось. – Другое… котята… такие… такие, как были… такое… оно – там, да?

Он заглядывал Егору в глаза, теребил рубаху у себя на груди, озирался – и вдруг Егор понял.

– Живое из котят, да?

Парнишка истово закивал.

– Тоже здесь. Везде. И на небе, и на земле. Дальше жить будет. Ты ж об этом толкуешь?

На лице парнишки вспыхнула и погасла мгновенная прекрасная улыбка. Он потянул Егора за руку.

– Пойдем… в избу…

Егорка пошел.

Крыльцо покосилось и почернело; дверь не закрывалась плотно, из-за нее дуло, дуло из темных сеней и в избе было холодно. Через слепое окошко едва просачивался серенький свет пасмурного дня. В этом сумраке, почти потемках, еле различался почерневший одинокий образ в углу, за который были засунуты какие-то высохшие, тоже черные, пыльные стебли. Егор вошел в стойкий запах бездомовья – сырости, старого водочного перегара, затхлых тряпок, лежалой картошки… Среди этих закопченных стен, разбросанного грязного тряпья, у почерневшей облупившейся печи, парнишка, на которого упал бледный лучик света, выглядел очень юным, нездоровым и очень уставшим от жизни на земле, случайно попавшим сюда ангелом.

По избе бродила серая кошка. Она заглядывала во все углы, принюхивалась, вытягиваясь в струнку, и время от времени, поднимая голову, тихо, сипло мяукала. Парнишка подошел к кошке, поднял ее и прижал к себе. Тулуп Егора свалился на пол с его плеч, но он не обратил на это внимания. Его движения, казавшиеся неловкими и небрежными, по-видимому, не доставляли кошке неудобства – она боднула грязную ладонь парнишки и ластилась к его мокрой рубахе доверчиво и спокойно.

– Чай, Муська? – спросил Егорка.

– Да…

– А тебя как зовут?

– Симка.

– Симоном крещен?

– Нет… Серафим…

Егорка невольно улыбнулся. Оставив Симку гладить кошку, смешно повисшую в его руках, будто живая игрушка, Егор прошелся по избе, оглядывая углы. Нашел на полатях груду тряпок, откинул грязную юбку, сорочку, какую-то неопределенную рвань в синий горошек – и обнаружилась истасканная ситцевая рубаха с прорехами на рукавах. Егорка взял ее.

– Симка, – окликнул он. – Отпусти кошку. Негоже в мокром-то – озяб, чай…

Симка будто спохватился. Он бережно поставил кошку на пол и подошел, стягивая мокрую рубаху с плеч. Его губы посинели, он время от времени начинал мелко дрожать – но сам, вероятно, не замечал этого, занятый судьбой кошки и своими мыслями. Егору было холодно смотреть на него.

«Наша потеряшка, – думал он печально. – Ровно искорка в потемках. Душенька, верно, отроду открыта, а как жить с этим – не ведает. А тело-то – былинка на ветру… Как оставить тут – на погибель же… Стрелы-то у охотников в человечью кровь целят, не разбирают; так он, чай, из первых меченых будет. По делу я сюда пришел, по делу».

Егор надел на Симку рубаху и снова укутал тулупом. Муська путалась у Симки в ногах, бодалась и мурлыкала, Симка снова поднял ее и сунул за пазуху. Кошка заурчала на всю избу; теплота ее живого тельца согрела Симку быстрее, чем сухая одежда. Он взглянул на Егора – и вдруг вспомнил:

– Хочешь кипрея?

Егор улыбнулся.

– Ежели сам нальешь – хочу.

Симка, придерживая кошку на груди, налил из маленького помятого самовара едва теплого кипрейного отвара в жестяную кружку, протянул Егорке, придвинул ему хромую табуретку. Теперь он улыбался и болтал, насколько мог, заглядывая Егору в лицо:

– Вот чая… нет. И сахара… прости… так только…знаешь – кипрей, он…

– Это ничего, что чая нет, – сказал Егорка. – Так лучше.

– Голодный?.. Хлеб вот… только…

Егорка отломил кусочек черствого хлеба, улыбнулся.

– Спасибо, хозяин. Хочешь, песенку сыграю тебе?

Симка кивнул. Егор достал из футляра скрипку и показал ему. Симка прикоснулся к скрипке кончиками пальцев, и по его лицу промелькнула тень смутного узнавания, но заговорить он даже не попытался.

Егор заиграл. Для Симки он создавал радугу над деревней, снопы солнечного света из-за туч, зайчики на пляшущей воде и веселых птиц – синичек, зарянок, соек и горихвосток…

Симка пристроился на лавке, облокотившись на колени, глядел на Егора, не мигая – было видно, что совсем ушел в собственную грезу, исчез из избы. Кошка замерла, обхватив его лапой за шею. Их общий вид был так забавен, что Егор отвлекся от музыки и закончил песню раньше, чем собирался.

Симка еще несколько мгновений просидел, не шевелясь, в своих мыслях. И вдруг его как будто осенила неожиданная и ослепительная идея. Он очнулся, просиял, схватил Егора за руку, радостно выпалил:

– Ты – из тех, да?!

«Вот те раз, – подумал Егорка. – Ай да глазки! Ну и что прикажешь делать с тобой, с таким глазастым?»

– Из каких это? – спросил весело.

– А… из тех… там! В лесу… знаешь – в лесу!

– Ага. Птички?

– Птички! – Симка залился совершенно детским смехом. Так хохочут совсем маленькие и совсем еще чистые детки, когда им предлагают что-то заведомо нелепое, например – надеть башмачок на ладошку или варежку на ногу.

– Ай, не птички? Так белки?

Симка закатился совсем.

– Белки!

– Так они ж, чай, в лесу – белки?

– Белка!

– Да, Симка, белки – они такие. В лесу-то…

Симка хохотал, сгибаясь пополам и обнимая кошку, когда Егор услышал, как хлопнула дверь и зашуршали в сенях.

– Симка, – окликнул гнусавый женский голос, – ты чего это?

Симка, с трудом удерживая смех, сказал Егору:

– Мамка.

Егор как-то внутренне напрягся. Ему не понравился голос, но когда женщина вошла в горницу, ее лицо понравилось Егорке еще меньше.

Ее переносица провалилась, ноздри задрались вверх, выглядели двумя черными дырками между впалыми щеками в сетке воспаленных сосудов. Мутные глаза выражали туповатое удивление. Лохмы цвета пакли с заметной проседью торчали клочьями из-под полинявшего платка, когда-то алого, нынче – рыжего, а расплывшаяся фигура была закутана в застиранную рвань неопределенного цвета… Она поставила на грязный стол деревянную солонку с крупной желтой солью, которую принесла с собой.

И тем ужасней Егору было смотреть на нее, что хранили ее лицо и ее тело следы четкой, строгой северной красоты. Чистой красоты, редкостной…

– Ой… – женщина остановилась и принялась, сощурившись, рассматривать Егора. – А ты-то кто ж? Ко мне, чай?

– Нет, – сказал Егор. – Я к Симке твоему. Егором меня звать. У Силыча остановился.

Женщина усмехнулась, показав мелкие и белые, еще яркие зубы.

– А… музыкант? Цыган рыжий… Мне Савельиха сказывала. К Симке?

Егор кивнул согласно, и Симка, прислонившийся к нему плечом, как котенок, тоже кивнул.

– Утешеньице мое веселишь? Что, музыкант, чудный сынок-то у меня? – сказала женщина с неожиданной нежностью, и, когда Егорка улыбнулся в ответ, добавила: – ишь ты… Понимаешь, что к чему…

– Понимаю. Сколь лет-то ему?

– А тринадцатый. Ты не думай, Егорка, что он дурачок – деревенские, они без понятия болтают. Блаженный он у меня, это не без того, а разумения-то у него на пятерых нашенских хватит…

– А отец-то ему кто? – спросил Егорка, смутившись.

Симкина мать мечтательно усмехнулась.

– Вот, отец… А монашек один. Божий человек, издалека шел, видение, сказывал, было ему…

«Не монах, – подумал Егор. – Не помнит она. Без мужа живет. Гулящая она», – и почувствовал такую же тоскливую боль в душе, как при виде раненого зверя.

– Ты, грил, Мотря, мне верь, – продолжала женщина тем же тоном, каким рассказывают сказки. – Мне, грил, старец явился весь в светах, стоочитый, и велел, значит, к первой встречной бабе идти – а тута, значит, ты, грит, и попалась… Я в молодках красавица была…

Егор слушал ее рассказ, который лился точно и плавно, потому что был пересказан уже бесчисленное множество раз, и перебирал влажные Симкины волосы. Он уже знал, что его собственные предчувствия его не обманули.