Арсений напряженно всматривался вперед. Разделявший их с загонщиком последний овраг был глубоким, не стало слышно ни криков, ни треска.

«Пропустил. Где-то пропустил. Но как, такая туша… Что он — привидение, что ли? Или догадался на этот раз уйти в сторону?» Волнение, недоумение, досада…

Не двигаясь и внимательно оглядываясь по сторонам, он машинально опустил глаза и едва не оступился: у самых ног, в трех шагах от основания пня, как изваяние стоял медведь!

Он подошел совершенно бесшумно. Ни одна веточка не треснула в абсолютной тишине погожего утра, не хрустнул занастевший снег. Впечатление — будто муравьятник откуда-то прилетел. Подкравшись совершенно неслышно, он учуял возле пня след человека, но запаха самого охотника не мог уловить: воздушное течение шло выше. Взглянуть вверх не догадался и лишь тихо поводил носом. До него можно было дотянуться обыкновенной жердью.

Не мигая, не дыша, медленно-медленно брат стал поднимать винтовку. Одно резкое движение — и вспугнутый зверь или скроется между кустами и деревьями, или одним прыжком собьет с ног.

Мушка «уперлась» в ухо. Щелк! Его сразило как током, только два-три раза дрогнули кончики ушей…

Арсений всегда был неравнодушен к эффектным сценам. И сейчас решил разыграть компаньона. Только перебросил патрон и остался стоять на пне в той же позе.

Вскоре опять послышался треск, какое-то бормотание, прерывистое дыхание: Иван Кузьмич выбирался из распадка. Над кустами замаячила облезлая шапка. Он остановился, передохнул и снова рявкнул:

— Юрьич, карауль, медведь идет! — Он не знал, где именно находится наблюдательный пост, но чувствовал, что близко. Выстрела, находясь на дне глубокого оврага, он не слышал — сам шумел очень сильно.

Кузьмич сделал еще несколько шагов и заметил брата.

— Не видал? Медведь ушел в твою сторону, вот след! Как же ты его пропустил?.. — Он был возмущен и обескуражен.

Кусты скрывали от него распростертую на снегу тушу, он смотрел вверх, на упрямо молчавшего стрелка: лицо красное от крутого подъема, от возбуждения; брови, усы, борода покрыты сизым инеем… Последние пятнадцать, десять, пять шагов — он чуть было не ткнулся в круп своего «тигра»… Шагнул и замер. Мотнул головой, шапка съехала на затылок.

— О, яс-стри! Это когда же ты? Вот черт, напугал… Ну, слезай, давай руку! Да, спасибо, мне б без тебя не справиться. Якосике…

Мы неуверенно топтались по колено в снегу на лесистом берегу пограничной реки Туманган, с сомнением рассматривая молодой гладкий лед.

— Как думаешь, Юрьич, выдержит? Искупаться ныне — хы-ы, не больно приятно. О, ястри, все дно как через стекло видать!

Иван Кузьмич снял сосульку с усов и постучал по гладкому льду окованным ложем короткого карабина. Я стукнул толстым прикладом своей винтовки. Первый ноябрьский ледок был светел и тонок. Так тонок, что на порядочной глубине можно было сосчитать все, даже небольшие, чуть пожелтевшие камешки; как в аквариуме, виднелась перебегавшая стайками рыбешка.

— Должен выдержать, Кузьмич, только пойдем быстро по-одному, а лошадь надо бы последней, на длинном поводе.

— Ну, тогда вперед! Кто первый?

Первым, раскорячившись, скользя бочком, с корейского на маньчжурский берег сиганул косолапый, но шустрый Володя Андрианов. За ним я. За мной осторожно, согнувшись, — большой Валентин. Кузьмич невозмутимо ступил на лед огромными, сшитыми им самим из кабаньей шкуры моршнями и, таща на веревке развьюченного буланого конишку, уверенно переправился на левый берег. Когда вновь укрепили вьюк, он поправил свою заячью шапку, отер покрывшуюся инеем бородку и ткнул рукавицей вперед:

— Теперь прямо через пойму. С версту прошагаем целиной, а там тропа. Где-нибудь в дороге переночуем, а завтра доберемся.

Иван Кузьмич вел нас в свои заповедные места на границе кедровников. Там в прошлом году его любимый кобель Эс в одиночку задержал несколько кабанов, нашел в берлогах семь медведей! Сейчас невидный, цвета блеклой соломы, лопоухий, безродный, но удивительно талантливый пес, задрав пушистый хвост, бежал впереди, поучая молодого бестолкового помощника, серо-бурого Пурума.

В этот памятный день мы отмерили немало километров узкой, с виду ничем не примечательной лесной тропинкой. Но только с виду. На самом же деле то была очень древняя дорога, возникшая со времен образования двух соседних государств. С незапамятных времен стихийно проложенная проворной ногой лесного человека, она веками почти не меняла свой облик. Где-то рубили девственные леса, строили железные и шоссейные дороги, капитальные мосты и виадуки, а здесь все было так, как в старину.

Падало поперек подгнившее дерево, его обходили — рубить или пилить всегда бывало некогда, — рождалась замысловатая петля. Истлевала с годами толстая лесина, рассыпалась в прах, открывая старую дорогу, — люди и звери снова шли напрямую. По этой самой жизнью рожденной дороге никогда не гуляли без дела и всегда спешили. То партия охотников шла к дальним, только им известным солонцам в погоне за пантами; то согнувшиеся под тяжестью тюков, почерневшие от дыма костров контрабандисты несли в Китай соль, обратно, в Корею, — опий… То крались поджидавшие тех и других безжалостные хунхузы. И реже всех — одетые в хаки пограничники. Неслышно шагали среди лесов, марей и голубичных полей сшитые из сыромяти китайские улы, плетенные из лыка корейские лапти — сины, или брезентовые, на резиновой подошве японские джикатаби.

Частенько дорога служила и зверю; он тоже любит пройтись по утоптанной тропинке. Проковыляет, озираясь, барсук, простучит копытами стройная косуля, похожий на утюг кабан или длинноногий мощный изюбр; пройдет, виляя корпусом, медведь. Не оставлял тропу своим вниманием и «Великий Ван», четко отпечатывая на сырой земле или снегу свой круглый кошачий след, приводящий в трепет все живое.

Шли века, тайга наступала мхами и кустарником, а тропа все подновлялась: подошвами, лапами, копытами. Старые деревья умирали, на их месте вставали новые: темные стволы дуба, липы, клена; светлые — маньчжурского ореха, ясеня, бархата, березы: красноватые — акации Маака и дикой черешни. А среди них, как мачты старинных фрегатов, — стройные колонны даурской лиственницы.

Плохо охраняемая граница всегда влечет бродяг, авантюристов и хищников, ибо здесь — никакого жилья на многие версты; много повидала залегшая на границе древних азиатских государств тропа — горе, пот и кровь. Реже — радость. Если бы научиться понимать слова в шелесте старых деревьев, в шуме ветра, в журчании безымянных ручьев и реки Туманган, немало странных, а порою жутких историй можно было бы пересказать людям…

Сейчас, зимой, тропой почти не пользовались. Насупившись стоял потерявший листву почерневший лес. Снег лежал глубокий, и древняя дорога выглядела просто извивающейся белой полоской, стремящейся сквозь леса и горы в таинственно голубеющую даль. Мне грезилось — в сказочное царство-государство, где в высоких теремах-пагодах среди цветов, мелодичного пения и музыки загадочно улыбаются узкоглазые восточные красавицы в длинных шелковых халатах… Чего не грезится в двадцать три года?

Однако поднявшийся северо-западный ветер начинал леденить и мечты, и лицо, и руки, заставил пригибаться и отворачиваться. Горизонт потускнел. Вечерело. Совсем красное на западе, солнце уже коснулось дальних гор, а мы все не могли преодолеть обширную безлесную пойму Тумангана. Стараясь ступать в глубокие лунки сильно заметенного одинокого следа, стремились добраться до маячивших впереди лесистых холмов: в богатом дровами и защищенном от злых ветров овражке можно разбить палатку.

Но Валентин выглядел настолько плохо, что дотянуть до этих холмов уже не надеялись, а жесткая морозная ночь надвигалась с каждой минутой. Дело принимало серьезный оборот. Заночевать при сильном морозе на открытом месте совсем без дров — очень рискованно. Все, я это хорошо заметил, часто и с беспокойством осматривались по сторонам. Как вдруг Андрианов крикнул: