Подбежал кореец, он, казалось, был довольнее всех. По очереди пинал каждого зверя, приговаривая:

— Ага, попались! Сколько за лето сожрали наших бобов, картошки, кукурузы?!

Мы стянули кабанов рядом. Бергман навел аппарат, я объяснил корейцу — куда смотреть, на что нажать. Он долго искал нас в объективе, слушал команды, но умудрился удачно заснять всю группу, хотя фотографировал впервые в жизни. Этот снимок навсегда запечатлел нашу охоту в книге Бергмана о Корее: два кабана, он в маскхалате и я в охотничьих доспехах из самодельной замши дикой косули.

Дня через три мы сделали очень большой круг по горам, издали видели огромного кабана, но подойти к нему не удалось. Перед закатом я взял молодого секача, однако слишком молодого для музея. Ночь застала далеко от дома, но, к счастью, полная луна позволила благополучно выбраться на лесовозную дорогу. Выйдя на нее, я свистнул своим попутчикам. Они брели тяжело, попросились присесть и отдохнуть. Я, стоя, служил переводчиком в их беседе. Швед глянул на меня с завистью:

— Мне кажется, вы чувствуете себя как на воскресной прогулке. И если б сейчас снова начало всходить солнце, наверное, легко могли бы преодолеть обратный путь!? Вот что значит образ жизни и тренировка.

Пожалуй, он был прав.

В Симподон добрались чуть не к полуночи. Ученый сильно устал и утром остался препарировать добытых птиц, делать записи. Мы с братом, как обычно, пошли поодиночке. В этот день высоко в горах я нашел желанный след. Шел недолго, но очень осторожно и поднял хозяина с лежки. Он рюхнул и вскочил, черный и мощный, как носорог. Остановился, стал прислушиваться. Даже издали я отчетливо разглядел его крупные белые клыки. Сраженный насмерть, секач скатился в глубокий овраг, к сожалению повредив о камень один «бивень».

На следующий день его вывезли на базу. То был отличный экземпляр матерого северокорейского кабана, и Бергман попросил уступить его целиком: череп, шкуру, весь скелет. Этот великолепный экспонат украсил собой коллекцию Стокгольмского национального музея.

Приближалось католическое Рождество, наша совместная охота подходила к концу. Ученый считал обязательным встретить праздник на базе, со своими сотрудниками. А на Новый год планировал съездить в Токио, чтобы поздравить жену и детей по телефону, связывающему прямым проводом обе столицы.

В свой последний выход мы долго карабкались на густо поросшую дубом и сосной скалистую, высоченную сопку Кабарга, почти отвесно нависшую над узкой долиной Симподона. Потом прошли хребтом далеко на северо-восток, но, ничего не обнаружив, расположились на привал. Разгребли снег, разложили жаркий костер. Уселись на поваленном стволе старого дуба, разогрели обед, натаяли в котелке снег, заварили чай. Вспомнив о приближающемся Рождестве, Стен сказал, что в этот вечер в Швеции принято иметь на столе поросенка. И вздохнул: ни одного поросенка нам взять не довелось. Спросил, едем ли мы на праздник домой?

— Нет, наш сочельник шестого января, к этому дню и прибудем, а Новый год решили встречать в тайге.

Он с сожалением покачал головой. Потом поднялся, оглядел уходящее в дымку море горных хребтов, обернулся:

— Да, нелегкая у вас работа, тяжелая и опасная. Но, знаете, я уверен — тысячи молодых шведов с радостью сменили бы свою комфортабельную городскую профессию на эту фантастическую романтику!..

Чтобы попасть в сумерках на тропу, нужно было преодолеть еще одну возвышенность. День шел к концу, было обидно, что он не принес результатов. Взобравшись на пик, я вынул бинокль. Великое дело — уметь правильно пользоваться этим достижением оптики, особенно в горах! Одним мановением этот кудесник подносит к глазам весь окружающий мир: склоны ближних и дальних гор со всеми недосягаемыми для невооруженного глаза тайнами… И чаще других на большом расстоянии выдает кабанов.

Распахивая в поисках желудей носами снег, они оставляют на белой поверхности причудливую, вытканную опавшими листьями вязь. Такие полосы и пятна видны в бинокль на километры и сразу заостряют внимание опытного охотника.

Я заметил этот табун километра за два. На таком расстоянии кабаны казались муравьями, копошащимися на облитом глазурью пасхальном куличе.

«Валерий позвал меня, — вспоминает Бергман в своей книге о Корее, — и я имел удовольствие наблюдать в бинокль стадо из семнадцати голов диких кабанов всех размеров, откапывающих желуди… Когда сквозь стекла мы разглядывали свиней на расстоянии еще около мили, Валерий произнес: „Надеюсь, ваш рождественский поросенок пасется среди них…“».

Начинало темнеть, нужно было торопиться. Мы обошли табун с двух сторон, но не совсем удачно: лишь один годовичок набежал на меня в сгущающихся сумерках. Однако основная цель оказалась достигнутой, через несколько дней этот поросенок украсил праздничный стол скандинавов.

А ночь мы провели в маленькой фанзушке, на счастье в полной темноте обнаруженной по лаю собачонки на дне глубокого распадка. Луна в эти дни вставала уже поздно.

«Это был великолепный отдых, — сообщает мой спутник в той же главе, — мы поужинали, а потом пили одну чашку чая за другой… При свете крохотной, впервые в жизни виденной мною лампочки, расходующей всего одну бутылку керосина за круглую зиму, старик хозяин рассказывал нам увлекательные истории о Четырехглазом Янковском — деде Валерия. Хозяин знал его в молодости, когда жил в России. Он описывал нам борьбу Нэнуни с маньчжурскими бандитами и тиграми, защиту первых корейских поселенцев, прозвавших его Четырехглазым за необыкновенно меткую стрельбу. Дед Янковских до сих пор живет в воспоминаниях старшего поколения корейцев».

Увлеченный воспоминаниями, хозяин извлек из окованного медными бляхами сундучка заветную бутылку сури и разлил ее в чашечки.

Бергман приложил руку к груди и низко поклонился.

— Переведите, пожалуйста: я очень благодарен и с удовольствием выпил бы этот напиток, но мой отец был председателем общества трезвости и из уважения к нему я за всю жизнь не взял в рот спиртного… Хотя вовсе не считаю, что пить в меру — какой-то грех. Объясните, чтобы он не обиделся.

Старик был вполне удовлетворен. Он просил ответить так:

— Гость дал глубокий ответ. Значит, в их стране, в Швеции, так же почитают родителей, как и у нас в Корее. Скажите гостю, что я очень уважаю таких воспитанных людей…

На следующий день мы вернулись в Симподон, а через два дня, наняв сани, захватив праздничного поросенка и разделанного секача, наш гость возвратился в Новину. Под Новый год поехал в Японию, однако с присущим ему вниманием не забыл прислать нам в лес замечательный новогодний сюрприз.

Позднее мы подружились еще теснее, и я принял его предложение участвовать в следующей экспедиции, намечавшейся через два года на Формозу (Тайвань) или в Маньчжурию. Однако этому помешала вторая мировая война. Через год, уже из дома, он написал примерно следующее: «К сожалению, намечавшаяся нами экспедиция должна быть отложена на неопределенное время. В Европе очень неспокойно, и, возможно, мне придется драться за свою страну»… Драться ему не пришлось, но война разрушила наши планы.

С тех пор прошел не один десяток лет, но мы не забыли друг друга. Я получил от него письмо, а следом четыре книги и узнал, что он стал доктором зоологических наук.

Книгу «В дебрях и селениях Кореи» я ждал с особым волнением. По времени написания она — самая давняя, в продаже ее уже, конечно, не было. Но внимание этого человека всегда оставалось беспримерным: через своих друзей он разыскал ее для меня в Лондоне… И она перенесла на много лет назад.

Необыкновенно радостно было видеть старые фотографии, в том числе ту, которую так удачно сделал носильщик-кореец, прочесть в главе «За диким кабаном в корейских горах» такие лестные строки: «Братья Янковские — Валерий и Арсений — являлись лучшими зверобоями Кореи. Я выезжал с ними несколько раз и был изумлен их необыкновенной эффективностью и способностями зверовых охотников…»

В книге автограф: «Моему дорогому другу и компаньону по охоте — Валерию Янковскому — с лучшими пожеланиями от Стена Бергмана».