Я подошёл к фреске и сразу увидел зазор в штукатурке. Приложив руку, я понял, что это не штукатурка вовсе, а нечто вроде песчаника. Искусен Киркпанцер!

— Анна, нужна свеча, — сказал я.

Я нажал плечом на изображение Святой Магдалены, оно отошло, освободив боковой проход. Я зажёг свечу и вошёл в тайный ход Киркпанцера.

Да, амулет Мари был здесь, маленький жук-скарабей, вырезанный из дуба. Я положил его в карман с мыслью, что стоит отнести скарабея к тому колодцу, где покоится Мари. Я всё осмотрел, а потом вернулся к Анне и сказал:

— Подземный ход выводит к опушке. Мы можем уйти, Анна.

Но она отказалась. И тогда я ушёл один.

В сумерках у трактира Меклера меня поджидал человек. Он завернулся в плащ и надвинул шляпу.

— Вы ко мне? — спросил я, потому что человек двинулся мне навстречу.

Он кивнул.

Я пригласил его в комнату. Здесь он снял шляпу, плащ и явился передо мной учителем Тарвальдом, наряжённым в тот же бархатный камзол и неизменные фиолетовые чулки.

— Вы были у Анны! — сказал он без предисловий.

— Откуда вам это известно? — спросил я.

— Да ведь и я там был.

— Вот как?

— Запомните, юноша, я всегда там, где страдают.

— Как же вы туда попали?

— Очень просто. Вы отменно знаете, как устроены башни. Под крышей есть небольшая каморка со слуховым окном. Я поднял туда клавесин и обучаю Анну искусству гармоний.

Клавесин? Чёрт побери, так вот в чём дело!

— Но как вы втащили туда клавесин?

— Ах, юноша. По частям. Я просто-напросто его разобрал.

— Но разве клавесин разбирается?

— Я разобрал. Что мне стоит? А потом собрал. Звук хороший. Фробелиус привёз его из Голландии.

— Клавесин Фробелиуса?

— Мальчик был добр и отдал клавесин на время.

— Но знает ли он?..

— Нет, нет. Знать ему ни к чему. Да и никто знать не должен об этом. Я же толкую вам всё потому, что вы слишком бойки, всюду путаетесь. Раз уж впутались, то помалкивайте.

— Знаете ли вы, господин музыкант, что рыцарь Трампедах намерен обвинить Анну в сделке с дьяволом, а поводом к тому ваше музицирование на клавесине?

— Вот как? Это осложняет дело.

— Вам следует всё объяснить Трампедаху.

— Как бы не так! Чем я не дьявол для Трампедаха? Да будет вам известно, юноша, именно меня Трампедах и считает посланником дьявола.

— Вы знакомы?

— Он знает о моём существовании и всюду твердит, что я дьявольское отродье, ниспосланное на землю, чтобы смущать людей.

— Час от часу не легче. В чём же он вас обвиняет?

— В том, что я проповедую смерть. Бедняга не понимает, что смерть и безмолвие разные вещи.

— Вы призываете к безмолвию?

— Что значит призываю? Я пытаюсь создать гармонию, а самая совершенная гармония нисходит к молчанию.

— Значит, если все замолчат, это и будет гармония?

— Нет, молодой человек. Если замолчите вы, не замолчат птицы или, положим, ветер произведёт шелест.

— А если полное безветрие?

— Любой другой звук нарушит гармонию, хотя бы ваше дыхание.

— Вы что же, добиваетесь гробового молчания?

Тарвальд усмехнулся.

— Как вы неловки в рассуждениях. Я говорю не об отсутствии звуков, а, напротив, о присутствии всех звуков нашего бытия, но в такой соразмерности, когда они достигают полного согласия, а стало быть, молчания.

— И что же, ваше учение дошло до Трампедаха?

— Трампедах любопытен. А уж если дойдёт до него, что я обучаю Анну, не миновать ей костра.

— Да и вас, вероятно, схватят.

— Я неуловим.

— Но как же быть с Анной, господин Тарвальд? Ведь её могут подвергнуть испытанию по обвинению рыцаря.

— Что ж, быть может, кому-то и назначено пройти через испытание.

— Однако! Не лучше ли увести Анну из Белого ронделя?

— Вы знаете, что это пока невозможно.

— Отчего?

— Вы знаете.

— И вы дождётесь мучений Анны?

— Молчите! — Он топнул ногой. — Я предвижу события! Так надо, иначе мы лишимся главного.

— Чего, господин Тарвальд?

— Молчите!

— И на суде мне молчать?

— Ведите себя так, будто со мной не встречались. Будет лишь хуже, если вы вступите с объяснениями.

Да, уж если этого человека принимают за посланника ада, лучше помалкивать.

— Только не спрашивайте меня про дорогу в лесной лагерь, — внезапно сказал Тарвальд.

— Вы её знаете?

— Конечно, нет!

— Неужто вам тоже завязывают глаза?

— Представьте!

Здесь он хитрит. Но и я не стал говорить Тарвальду о готовящемся набеге. Кто знает, что у такого человека на уме.

— Зачем вы меня навестили? — спросил я.

— Чтобы сказать вам: не препятствуйте нынешнему течению событий. Говорю вам, я всё предвижу.

Знает ли он про подземный ход?

— Если вы обладаете даром предвидения, то чем, по-вашему, кончится дело?

— Всё завершится достойным образом.

Его бы устами да мёд пить. Без сомнения, это очень странный человек. Невольно поддаёшься его влиянию, и начинает казаться, что он и в самом деле многое знает.

Ночь я провёл без сна и думал обо всём. Я вспомнил, вспомнил того мертвеца, которого протащили перед моими глазами тяжёлые воды Эмбаха. Да, это так, то был швед, убитый в харчевне, то был Эксхольм, человек из Стокгольма, на роль которого случайно устроился я. Он медленно миновал город, в который стремился, мёртвым взглядом скользнул по верхушкам башен, может быть, и я попал в неживое пространство его взора, но всё это было ему безразлично…

Я вспоминал и другую июньскую ночь, тёплую ночь, когда весь Мадрид готовился к Ивановым торжествам. В доме Хуана де Эспины много гостей, они расселись вокруг маленьких жаровен с тлеющими косточками слив. Карлик бегает, докладывает о каждом визите, а потом приносят шоколад в фарфоровых чашечках на агатовых блюдцах. Угощают сладостями в золотых пакетиках, а в серебряных несут сухое варенье.

В эту июньскую ночь Хуан де Эспина снял свой роскошный, чёрный с золотом плащ и накинул его на меня со словами: «Мой друг, пусть сей плащ охранит вас от всяческих невзгод, он составит нечто вроде тени за вашими плечами, даже в ненастный день вы будете снабжены тенью в виде этого чёрного плаща». — «В ваших словах много тайного смысла, — ответил я, — но не лишились ли вы своей тени, отдав мне свой чёрный плащ?» — «К этому я всегда стремился, — сказал Хуан де Эспина. — Хотел бы я стать человеком без тени, ведь тень отбрасывает только плотское, душа не имеет тени». — «В таком случае зачем же вы одарили меня лишней тенью?» — «О друг мой, ведь это всего только плащ, и он не является истинной тенью, а может быть только тенью тех славных дней, которые мы провели вместе. Носите его и помните друга своего Хуана де Эспину…»

Такие изысканные разговоры ведутся в домах на Прадо.

А назавтра случилось всё так, как желал Трампедах. Магистрат на коротком совете назначил испытание Анне, ибо близилась ночь Иоганна, а вода и огонь в эту ночь обладают способностью очищения.

И вот я стою на площади, завернувшись в свой плащ.

— «Всей нашей властью повелеваем костров больше не жечь, ибо великая от того может случиться беда, — читает глашатай, — а буде зажжён кем костёр, того предадим наказанию изъятием имущества, а при отсутствии оного битьём батогами!»

Костёр уже полыхает вовсю. Бургомистру, видимо, жарко, он в полном парадном облачении, и меховой воротник его бархатного плаща делает лоснящееся лицо как бы вжатым в туловище.

На Ратушной площади толпится народ — бюргеры, солдаты, простолюдины. Многие уже навеселе, за поясами я вижу смоляные палки для факелов, и уж конечно, несмотря на запрет, костры всё-таки разожгут, и вряд ли выйдет кому обещанное наказание.

— «А ещё разрешаем палить костёр на Домберге против собора, коего костра назначение в испытании горожанки Анне-Май, дочери кучера Кривого Антса, поскольку горожанка та замечена в сношениях с дьяволом, и буде вина её доказана, пусть очистится огнём и водой, если же не очистится, чему есть приметы и признаки, то предана будет Святому суду и наказана по всей строгости!»