— Прости, Ван Ваныч, — извинился Митрофан Ильич. — Я совсем запамятовал.

Рыбак помыл ноги, протер их какой-то пестрой тряпкой, надел шлепанцы, погасил переноску и ушел.

Павлик проводил его взглядом, потом обратился к старому рыбаку:

— Дедушка Митрофан! А почему этого рыбака Мо́ченым называют? У него такая нехорошая фамилия?

— Ну и любопытства у тебя! — усмехнулся кок добродушно. — Ну да хорошее любопытство только на пользу. А фамилия у Ивана Ивановича не Моченый, а Гундера. Гундера — это чисто рыбацкое название.

— А что оно обозначает?

— Гундера — по-нашему столб. Ты, небось, заприметил в поселке среди моря столбы, а на них сетка держится?

— Видел.

— Так вот, сетка как раз на гундерах и держится. Невода ставные без гундер не могут стоять. А Ван Ванычу еще в давние времена фамилию Гундера дали. Он еще малолетним парнишкой к нам попал, беспризорник был, без всякой фамилии проживал. Попервах, пока маленький был, просто Ванюшкой называли, а подрос, вытянулся, ему и присвоили эту Гундеру за высокий рост.

— А Вы что же его Моченым прозвали?

— Как раз якоименничал много. Правда, на другой манер, чем ты, но было. Угу. Помнишь, я тебе случай обещал рассказать? Так вот, это про нашего Ван Паныча. Слухай же. Только наперед тебя хочу предупредить: теперешний Ван Ваныч на прежнего ничуть не смахивает. Чтобы ты на него не того, не поглядывал кособоко… Ладно?

— Хорошо.

Митрофан Ильич крякнул и начал:

— Было это давненько-давно. Доверили мы тогда Ван Ванычу пойманную рыбеху сдавать, деньжонки за нее получать. Уполномочили. Так он наше доверие возьми да на свой манер и перекувырни: загордился. Только и слышно: «Я — уполномоченный! Я — уполномоченный!» До того дошел, что перед нами, своими товарищами по работе, стал гусаком ходить. Голову по-начальнически задрал и сорочит: мо́ченый да мо́ченый. Что-либо спроси у него, так он губы скривит: «Некогда, мол, мне советничать, дел у меня много, потому как я уполномоченный». Решили мы тогда все сообща норов ему остудить. Угу. Собрали бригадное собрание и ну его чехвостить. А покойный Руковеров, прямой души человек был, говорит: «Эх, Ванюха! Подмочил ты свою репутацию дальше некуда. Сам твердишь, что моченый. Так вот я и предлагаю: посуши ты эту мокроту в рядовых рыбаках, а там поглядим-увидим…» После разжалования Ван Ваныч сперва дичился всех, переживал. Потом постепенно привыкать стал. Пригляделись мы — совсем другой человек: скромности набрался, не якает и советы наши во внимание берет. Года через четыре после разжалования мы его опять уполномоченным назначили. Теперь худого слова о нем не скажешь. А вот кличка так и осталась за ним навечно.

Старый рыбак умолк. А у Павлика, находившегося под впечатлением его рассказа, перед глазами встал высокий мокрый столб, на котором четко выделялась большая буква «Я».

На баке вдруг разразился хохот. Тишина мгновенно отпрянула в сумрак моря. Кто-то из рыбаков, перекрывая всех, вывел фальшивым тенором слова веселой песенки. Незадачливому певцу не дали закончить. Вскинулся насмешливый свист, и вслед за этим раздался сердитый окрик. Шум моментально схлынул.

— Кто свистел? — услышал Павлик знакомый бас Глыбина.

Молчание.

— Кто свистел? — повторил кэп-бриг еще строже.

В ответ виноватое:

— Я-а.

«Чернобровый», — узнал по голосу Павлик.

— Печерица? — пренебрежительно удивился кэп-бриг. — Ты разве не знаешь, что на катере свистеть не полагается?

— Забыл.

— Смотри у меня! Я тебе не Крабов.

Рыбаки зашумели, вступаясь за товарища.

— Почему на судне свистеть нельзя? — спросил недоуменно Павлик у Митрофана Ильича.

— Гм, — помялся старый рыбак, — ну, толки такие есть… Издавна толки эти. Ну, чтобы яснее, свистеть — значит ветер вызывать… А кому он нужен, ветер? Кто ему рад?

Этого объяснения Павлику было мало. Он снова спросил:

— А почему тогда боцманам разрешается в дудки свистеть?

— Так то в дудки, не губами. И у них получается не свистение, а свиристение. Угу.

— Какая разница? — пожал плечами Павлик. Ему действительно было трудно понять: как это может быть, чтобы в наше время, в пору космических полетов, на советском судне могли верить в какие-то древние приметы?

— Это же просто выдумки, — после короткой паузы сказал Павлик.

— Выдумки? Гм, — нахмурился кок. — Ну, выдумки или не выдумки, а оно лучше, конечно, не свистеть. Нехорошо это, некультурно.

В проходе появилась темная фигура. Вблизи Павлик узнал Мыркина.

— Айда к трюму! — сказал радист. — Сейчас кое-что увидишь. Между прочим, твой земляк, — шепнул он в самое ухо Павлику. — Какой «земляк»?

— Узнаешь. Беги!

Земляком оказался телевизор. Павлик только взглянул на коричневый квадратный ящик с рукоятками и светло-голубым окошком, сразу узнал: «Енисей». Правда, земляк! Вот здорово! Посреди моря — и вдруг телевизор.

Аппарат стоял возле трюмной горловины, совершенно новый, сверкающий полировкой. Его недавно приобрели на бригадные деньги. Мыркин не мог дождаться минуты, когда вспыхнет голубой экран. Как только телевизор перенесли на сейнер, радист сразу же начал мастерить антенну: паял, пилил, гнул медную трубку в петлю. И только сегодня утром он закончил монтаж антенны, которую приспособил на высокой носовой мачте. Испытать телевизор и антенну в работе Мыркин не успел, так как бригада собиралась в долгий и далекий путь и дела были более срочные и необходимые. Радист решил испытать телевизор во время движения сейнера.

Мыркин долго возился около «Енисея», крутил ручки, поглядывая на экран. Изображение было, но его перекрывала широкая пляшущая помеха, звук прерывался. Сколько ни бился Мыркин, ничего не получалось. Наконец, Лобогрей подсказал ему: помеха, очевидно, возникла от электрогенераторов машины.

— Ладно, на стоянке где-нибудь передачу посмотрим, — пообещал радист, выключая телевизор. А механика упрекнул: — Коллекторы тебе надо почистить, искрят.

На том и разошлись, не солоно хлебавши.

Утром чуть свет бригада была на ногах. К восходу солнца сейнер пришел к месту. Наспех позавтракав, рыбаки выстроились шеренгой вдоль правого борта и принялись смотреть вперед, на едва видимую мутно-желтую полоску берега. Павлик привалился спиной к палубной надстройке и поглядел в ту же сторону.

Ночью, очевидно, прошел дождь: палуба была мокрая, прохладная. Кое-где к густо-синему небосводу клочьями ваты прилипли одинокие рыжие тучки. Море ярко искрилось под лучами большого оранжевого солнца. Вода была синяя, гладкая, без единой морщинки.

«Альбатрос» стоял. Мотор работал глухо, но палуба вздрагивала крупно, как в ознобе. От этой тряски воздух казался еще прохладнее. Павлик зябко кутался в пиджак Митрофана Ильича.

Рыбаки всем своим видом выказывали нетерпение. Митрофан Ильич молча, настороженно глядел вдаль. Мыркин, запахнувшись в матросский бушлат, умостился на неводе, свесив с площадки босые ноги с широкими ступнями. Чернобровый Печерица сидел на столбике кнехта рядом с Лобогреем, завернувшись в прорезиненную куртку. Брага, полосатый, как зебра, стоял около борта, держась рукой за стальной трос, идущий к макушке мачты. Боцман то и дело бросал выжидающие взгляды на капитанский мостик, где с биноклем у глаз замер огромный, неуклюжий Глыбин.

— Вот это косячок! — восторгался Печерица, азартно потирая смуглые ладони. — Центнеров на полсотни, не меньше! Смотри, смотри, какая густота! — толкал он локтем Лобогрея.

Мыркин скептически усмехнулся:

— Подумать только, уже на весах умудрился прикинуть! Курочка, как говорится, еще в гнезде, а он яички считает…

Павлик напрягал зрение, но ничего не видел, кроме гладкой водной поверхности, пересеченной полоской далекого берега. В одном месте кружились птицы.

«О какой рыбе они говорят? — недоумевал Павлик. — Где же она? Что они, сквозь воду видят?»

О борт «Альбатроса» тихо, как жеребенок, терся остроносый баркас. Павлик до этого видел его бегущим за кормой сейнера на длинном пеньковом буксире. В баркасе находились двое рыбаков: Гундера и Тягун. Иван Иванович недовольно морщился, кусал губы. А Тягун стискивал руками вальки весел и был напряжен так, словно готовился к прыжку.