Солнце еще не коснулось горизонта, когда в воду плюхнулась последняя «кошка». Лобогрей снял весла и принялся размахивать ими, подзывая сейнер.

Рыбаки сперва побросали на «Альбатрос» пустые корзины, потом перебрались сами. Павлик пошел по палубе и возле камбуза столкнулся с Мыркиным. По тому, как весело напевал радист, Павлик догадался, что тот чему-то очень рад.

Из двери камбуза выставил голову Митрофан Ильич.

— Чему радуешься? — спросил кок.

— Хорошей рыбе! — ответил радист бойко и шлепнул Павлика ладошкой по спине. — Ну, малец, с завтрашнего дня наши делишки веселей пойдут!

За ужином, когда рыбаки собрались на корме «Альбатроса», Мыркин громко сказал:

— Есть прелестная новость, братцы!

Рыбаки, как по уговору, дружно посмотрели на него.

Мыркин выжидательно молчал, чтобы больше распалить их любопытство.

— Да говори же! — не утерпел Лобогрей.

— Рыба пошла! — взмахнул рукой радист.

Тягун, сдирая с картофелины «мундир», хмуро буркнул:

— Она давно идет, да толку с того мало.

— На сей раз не такая! — Мыркин сел рядом с Павликом на ящик и взял из кастрюли картофелину. Глыбин, сидевший напротив, исподлобья взглянул на радиста, но ничего не сказал.

— Откуда у тебя такие сверхбыстрые сведения? — усмехнулся Печерица.

— Мартын на хвосте принес! — съехидничал боцман.

— Чудаки! Вот народец! — пожал плечами радист. — Я кем для вас являюсь?

— Двоюродный плетень моему забору, — шуткой ответил Лобогрей и добавил: — Ну ладно, не тяни! Знаем, кто: радист.

— То-то! — Мыркин обернулся к Браге. — А ты про какие-то летающие хвосты…

Глыбин опять пристально поглядел на сияющего радиста.

— Хватит умничать, — наконец произнес он. — Радиограмму получил, что ли?

— Так точно, словесную радиограмму! Только что с промыслом сеанс имел. Радистка говорит: такой рыбехи давненько не появлялось! Кишмя кишит!

— В каком месте?

— В аккурат на траверзе[13] Гнездиловского светильника!

Глыбин бросил в рот очищенную картофелину, спросил:

— Так и сказала — по маяку?

— Да. В миле от берега.

Глыбин оживился. Рыбаки тоже повеселели. Сообщение радиста отдало бригаду освежающим бризом.

— Не узнавал, кому еще растрезвонила? — через небольшую паузу опять спросил кэп-бриг.

— Интересовался. Говорит: никого больше дозваться не смогла. Рация у дивчины маломощная, дальше трех-четырех миль духу не хватает. Я пообещал завтра начальника экспедиции уведомить. А то в тех местах тоже не густо с рыбой. «Меркурий» жалуется — солнечные ванны надоели.

Ответ радиста пришелся явно не по душе кэп-бригу. Он нахмурился.

— Ну-ну, уведомляй…

Так, пасмурный, как дождливый день, Глыбин просидел весь ужин.

Когда рыбаки начали расходиться по кубрикам, он подозвал к себе Брагу.

— Сегодня твоя очередь на вахту заступать?

Боцман растерянно затоптался на месте.

— Почему — моя? Я недавно дежурил.

— Не имеет значения. Заступишь ты. Утрусятся рыбачки́, ко мне в каюту зайдешь.

И вот для бригады наступила жаркая трудовая пора. Желанная пора! Рыбаки в этот день успели сделать четыре замета, и каждый раз улов радовал душу. Работали быстро, с азартом. Мыркин носился, как заводной. Он успевал всюду: то в акваланге метался под килем судна, отпугивая рыбу, то вместе со всеми тащил из воды невод, то орудовал киталлом[14]. До самого вечера он даже не заходил в радиорубку.

Бригада «паслась» на рыбе одна, никто ей не мешал. Скумбрию теперь сдавали на Гнездиловский промысел, где рыбаков встречали радушно, как дорогих гостей. За один день альбатросцы выполнили недельное задание. У всех были восторженные лица.

Под вечер, когда произвели последний замет и можно было несколько расслабить гудящие мышцы, рыбаки принялись обсуждать события прошедшего дня. Удачному лову радовались все. Все, кроме радиста. Мыркину сейчас было не до того. Появилась такая уймища скумбрии, а он не имел возможности сообщить об этом другим колхозным бригадам, потому что испортилась радиостанция. Вернее, она не испортилась. Приемник работал нормально, в наушниках раздавался характерный шум, треск, только все эти звуки были почему-то слабые, глухие, будто цедились сквозь фильтр из ваты. На передатчике мигала красная лампочка, дрожали стрелки приборов, но никто не слышал «Альбатроса». От досады Мыркин терзал волосы на голове.

— Два сеанса в запасе было, — нервничал он. — Один уже насмарку… В чем же закавыка? Вчера рация работала, как часы. С гнездиловской радисткой переговаривался.

В радиорубку пришел Лобогрей. По виду Мыркина он понял, что у того что-то не ладится.

— Что случилось, Юрчик? — спросил рыбак.

— Рация заартачилась. Последний сеанс проходит.

— Завтра сообщишь, утречком, — успокоил Лобогрей.

— Надо же наладить!

— Это верно, — согласился рыбак и предложил: — Давай вместе покопаемся. Как-никак я в армии три года по связи работал, кое-что в радиоделе смыслю. Не возражаешь?

— Не возражаю! Только тебе отдыхать надо…

— Это дело важнее…

Вдвоем они быстро нашли причину неисправности радиостанции. И обнаружили ее не в радиорубке, где искал Мыркин, а наверху, на спардеке.

— Давай антенный ввод проверим, — предложил Лобогрей, проследив за работой передатчика. — Вводной штырь медный, мог окислиться, и рация работает вхолостую, без антенны. Видишь, как старается передатчик, а радиоволны дальше рубки не идут. У меня когда-то был такой случай.

— Я перед отходом сюда выдраил все контакты, — сказал Мыркин.

— Все же давай проверим. Не помешает. Для успокоения души, так сказать.

И предположения Лобогрея оправдались. Однако оправдались частично. Причина была именно в антенном вводе, но…

Когда отвинтили гайку, зажимавшую ушко антенного канатика, Мыркин и Лобогрей ахнули. Радист от удивления даже языком прищелкнул. Антенный ввод был обмотан тонкой резинкой, а значит, изолирован от антенны, и радиостанция как бы сразу оглохла и онемела.

— Вот так окисление! — воскликнул Лобогрей, выпучив и без того большие глаза.

— Ловко сработано, — зло прошептал радист, нервно сдирая изоляцию. — Но для чего сработано и кем? Чьих рук это дело? Что за шуточки!

Назавтра вся бригада знала о происшествии, все негодовали, возмущались, но искать виновного не было времени — рыба шла как по заказу.

По Павликовым подсчетам бригада сделала восьмой замет. Рыбаки, как обычно, шумно, с шутками выбирали из воды невод и укладывали его на площадку. Под бортом «Альбатроса» огромным золотисто-серебряным шаром вздулась дель с рыбой. Улов был редкостный или, как выразился Мыркин, рекордный. Все чувствовали себя на седьмом небе. Брата с благоговением поглядывал на Глыбина, который восседал на мостике, лениво дымя папироской.

Павлик оглядел крепкие загорелые плечи, широкие ладони кэп-брига. «Сидит себе и курит, — думал мальчуган. — Рыбаки надрываются, а он сидит. И как только совести хватает! Почему никто ему не говорит, чтобы шел работать?».

Рядом с Павликом кряхтел Митрофан Ильич, удерживая и руками и коленями дель, которая под тяжестью рыбы сползала за борт. На худых, высохших руках старого рыбака синими веточками вздулись жилы, обнаженная спина блестела от пота. Павлик вцепился в ячею, помогая Митрофану Ильичу. Даже вдвоем они не могли справиться. На помощь подоспел Лобогрей. Кок и «заглазник» собрали натянутую дель в жгуты, закрепили эти жгуты тоненькими капроновыми шворками с внутренней стороны борта.

Митрофан Ильич отдышался и с благодарностью сказал мальчугану:

— Спасибо, что подсобил, Павлуша! Староват уж я. Силенка не та, что прежде была.

Павлик кивнул на мостик:

— А почему он не помогает? У него-то силища какая!

— Бригадир! — с иронией ответил старый рыбак. — Его дело обловить рыбу, а тянуть сетку — наша обязанность. Оно, конечно, ежели человек с совестью, — добавил кок, — не утерпит, сложа руки сидеть не будет. Егор Иванович в такие моменты с нами мотался. Угу.