— В жарких странах есть замечательные деревья. Если ты надрежешь его кору острым ножом, то из него течет белый сок*, похожий на молоко, которым женщины кормят своих младенцев, но пить его нельзя. На воздухе этот сок густеет и становится вязким, как смола. Этот сок собирают и скатывают в большой шар, обладающий чудесными свойствами. Если его подбросить, то шар, коснувшись земли, подпрыгнет как живой, снова ударится о землю, снова подпрыгнет, и пройдет много времени, прежде чем он успокоится. Такой шар и называется мячом. Игра с ним состоит в том, что в особом здании — ты скоро увидишь его — одна группа людей — они зовутся «ягуары» — старается, чтобы мяч ударился о чужую метку, а другая группа — «попугаи», — чтобы он бил по метке «ягуаров». От исхода игры зависит очень многое. Тебе понятно?

— Не совсем, — неуверенно сказал Хун-Ахау; ему не хотелось обижать старика, но в действительности он не понял почти ничего.

Цуль торжествующе усмехнулся.

— Я же говорил, что ты настоящий дикарь! — с удовольствием воскликнул он. — Не понять такого ясного рассказа, как мой! На что же ты годишься? Чем ты так полюбился юной владычице? Не знаю…

Цуль помолчал немного, но, очевидно, желание раскрыть глаза молодому чужеземцу на чудеса тикальской жизни было у него так велико, что через несколько мгновений он заговорил снова.

— Велико значение этой игры! От того, какая команда выиграет, таинственным образом зависит свет солнца, и дожди, орошающие наши поля, и произрастание нашего кормильца ишима. Но эти тайны знают только жрецы, а игроки, участвующие в ней, готовы пожертвовать жизнью для успеха. К мячу нельзя прикасаться голыми руками и ногами. Бьют только бедрами, локтями и спиной, а для этого надо обладать великим умением и большим искусством. Но ты скоро увидишь это сам и оценишь все величие священной игры. Пойдем, я поучу тебя владеть опахалом, чтобы ты не опозорился при торжественном выходе юной владычицы!

Растерянный Хун-Ахау, у которого теперь в голове все окончательно перемешалось, послушно последовал за стариком.

Цуль оказался жестоким наставником. Привязав к длинной палке несколько гибких ветвей, он показал Хун-Ахау, как правильно держать опахало и действовать им; у него это получалось плавно, легко и красиво. Но когда палка перешла в руки юноши, то он и сам почувствовал, что у него ничего не выходит, а негодованию Цуля не было границ.

— Великий бог ветра! — простонал он. — Лиши навсегда своих благодатных дуновений этого увальня, не понимающего самых простых вещей! И откуда ты свалился на мою голову…

Хун-Ахау внезапно рассердился.

— Замолчи, старик! — прикрикнул он на Цуля. — И перестань оскорблять меня. Учи, но не трещи, как злобная старая баба!

Цуль растерянно прервал свою воркотню и так смущенно и огорченно посмотрел на юношу, что тот внезапно почувствовал жалость. Старик напоминал ему сейчас старую больную птицу, напрасно топорщащую свои крылья, чтобы испугать приближающегося врага.

— Я же желаю тебе добра, — жалобно произнес он. — Быть опахалоносцем — великая честь. Когда появляется великий владыка Тикаля, все, даже самые знатные, должны склониться перед ним, а ты будешь иметь право стоять, и тебе придется лишь отвернуть лицо, чтобы твой взгляд не упал на повелителя. Разве мог простой парень из ничтожного Ололтуна когда-нибудь мечтать о такой чести?

Хун-Ахау уже успел успокоиться и понять всю бесцельность своей вспышки. Разве этот старик виноват в том, что он стал рабом? Вот если бы на его месте был Одноглазый или Экоамак… Надо терпеть, но не сгибаться. Опахалоносец или раб, таскающий камни, — все равно он лишен свободы, и ее надо завоевать. Но разве Цуль виноват в его рабстве?

Цуль увел Хун-Ахау к большому деревянному обрубку, оставленному для какой-то цели в углу двора, и с помощью юноши поставил его стоймя.

— Вот тебе знатное лицо, которое ты должен обмахивать, — сказал он (назвать обрубок царевной старик не решился). — Становись сзади и начинай свою работу.

Цуль отошел на несколько шагов и стал внимательно наблюдать за учеником. После нескольких неудачных попыток дело наконец пошло на лад, движения Хун-Ахау стали ровнее и естественнее. Учитель уже разглагольствовал о сокровенных тайнах этого замечательного занятия, и юноша старался повторить и запомнить их. Но после того, как прошел час, Цуль стал снова сердиться. Непривычные к такой работе руки Хун-Ахау устали, и плавно двигать опахалом стало трудно. Кроме того, юноша время от времени переступал с ноги на ногу, а опахалоносец, по словам Цуля, должен стоять как статуя, двигаться могут только его руки.

К счастью Хун-Ахау, неожиданное обстоятельство вскоре положило конец его мучениям. Во дворец прибыл по вызову повелителя владыка Ах-Меш-Кук, и его свита и носильщики расположились на том самом дворе, где происходили занятия. Их пристальное внимание к происходящему и насмешки над учеником и учителем, на которые они не скупились, разозлили Хун-Ахау и привели в бешенство Цуля. Поэтому он быстро прекратил упражнения и, бросив несколько язвительных слов насмешникам, удалился и увел с собой юношу.

Пройдя полсотни шагов, старик внезапно остановился.

— Стой, стой! — воскликнул он, удерживая Хун-Ахау. — Вот что поможет нам!

Цуль нагнулся и быстрым движением схватил переползавшую дорогу сороконожку. Другой рукой он вытащил из складок набедренной повязки острый осколок обсидиана и, шепча заклинания, разрезал насекомое на девять частей.

— Разрезанная вот так сороконожка приносит большое счастье, — наставительно сказал он юноше. — Задумывай скорее желание, теперь оно непременно исполнится!

Задуманное желание — сегодня же увидеть своих друзей — не исполнилось; девять частей сороконожки не помогли Хун-Ахау.

Два следующих дня были почти целиком заполнены упражнениями. Хун-Ахау постепенно постигал сложное искусство владения опахалом и наконец удостоился похвалы старика.

— Ты молодец, — заявил он, утирая заслезившиеся глаза, — и теперь не подведешь меня. Вот видишь, сороконожка не подвела! Право, я начинаю думать, что ты родился не в Ололтуне, а где-то неподалеку от Тикаля. Ололтунец никогда не будет таким смышленым. Сейчас тебе можно дать в руки и настоящее опахало!

И конец дня прошел в упражнениях с настоящим опахалом, выпрошенным у управителя. Цуль важно расхаживал по двору, а за ним двигался Хун-Ахау, отмахивая от его особы мух и навевая легкую прохладу. Неожиданно явился управляющий царевны, и Цулю пришлось уступить место. Он также остался доволен новым опахалоносцем и предупредил юношу, что завтра тот будет сопровождать юную владычицу.

— Смотри, чтобы все было хорошо! — добавил он многозначительно, впиваясь холодными глазами в усталое лицо Хун-Ахау. — Пойдем со мной, получишь праздничную одежду.

На следующий день первые лучи солнца только что позолотили белый гребень храма Небесного бога, а весь дворец уже давно жужжал сотнями голосов, как потревоженный пчелиный улей. Сновали взад и вперед рабы, неся своим хозяевам парадные одежды, краски для украшения тела, благовония, теплую воду для утреннего купания. В спешке они сталкивались друг с другом и тихими голосами перебранивались. Время от времени важно шествовал чей-то управляющий, осторожно держа в руках деревянную шкатулку с драгоценностями. Крестьяне доставляли во дворец свежие гирлянды и букеты цветов. С домашних алтарей тоненькими столбиками поднимались в утреннее небо черные дымки курений. Двое вельмож, уже одетые по-праздничному, с гордыми и счастливыми лицами, пронесли бамбуковые рамки, покрытые великолепными перьями кецаля — часть торжественного одеяния повелителя. Кое-кто провожал их завистливыми взглядами.

В одной из комнат верхнего этажа происходила торжественная церемония — владыка Тикаля облачался в праздничное одеяние правителя. Несколько самых знатных и самых доверенных лиц, в том числе и Ах-Меш-Кук, с неослабевающим интересом смотрели на длительную, но всегда волнующую процедуру превращения человека в божество.