Когда общее внимание было обращено на появившегося Кантуля, Хун-Ахау вдруг услышал тихий голос царевны. Полуоборотив к нему лицо, она шепнула:

— Не робей, Хун! Только смелый возвратится в Ололтун!

Сердце юноши при этих неожиданных словах запрыгало. Уже не в первый раз он задавал себе один и тот же вопрос: почему царевна всегда так добра к нему? Чем он заслужил ее благосклонность? Почему из множества своих рабов она выделила именно его? Спросить об этом Цуля он не решался.

Царевич Кантуль спустился с террасы и занял место впереди своей многочисленной свиты; Хун-Ахау заметил, что у него было два опахалоносца. Царевич также смотрел на дворец, и только теперь юноша понял, что все ожидали торжественного выхода повелителя Тикаля. В молчании прошло несколько томительных минут.

Резкими голосами взвыли длинные трубы, пронзительно заверещали свистульки, заухали барабаны, застонали флейты. На верхней террасе появилась высокая мужская фигура, подошла к краю и застыла. Хун-Ахау впился глазами в повелителя великого города: в первый раз за свою жизнь он видел человека, от воли которого зависела жизнь и смерть многих тысяч людей.

Правителю Тикаля было уже много лет; ни краски, ни фантастически пышный костюм, из-за которого он казался какой-то сказочной птицей, не могли скрыть тяжелых мешков под его глазами, спускавшихся на шею жирных дряблых щек и согнувшейся спины. Холодные глаза его безучастно смотрели куда-то поверх зданий, на синеватые отроги дальних гор. Снова и снова из глубины двора неслись к нему бурные волны приветствий, но он как будто не замечал собравшихся и не слышал ничего. Сзади него, образуя яркую красочную стену, выстроились самые знатные лица Тикаля и придворные. Все они, подражая правителю, застыли в неподвижных, каменных позах.

Взглянув на царевну, Хун-Ахау увидел, что все лицо ее, вплоть до лба, залито ярким румянцем, ноздри вздрагивают, широко открытые глаза искрятся. При каждом новом всплеске приветствий по ее стройному телу проходил легкий трепет и она едва заметно склоняла голову, как бы отвечая на них.

Неожиданно правитель простер вперед руки с жезлом, словно благословляя собравшихся. Крики перешли в рев. Еще мгновенье — и его фигура скрылась за красочной толпой приближенных; правитель начал спускаться по внутренней лестнице к своим носилкам, ожидавшим его по ту сторону дворца. За ним в строгом порядке, согласно званиям, двигались владыки знатных родов и придворные.

Оркестр поспешил вперед, чтобы встретить повелителя у выхода. За ним на дорогу двинулся царевич Кантуль со своей многочисленной свитой. Пока знатная молодежь, составлявшая ее, весело переговариваясь, проходила мимо, царевна обратилась к юноше:

— Как ты счастлив, Хун, что тебе довелось видеть это! — В ее голосе звучала твердая убежденность, что на свете не может быть ничего лучше, чем торжественный выход повелителя Тикаля.

Хун-Ахау промолчал и лишь почтительно наклонил голову. Эк-Лоль, улыбаясь, села в носилки, и ее кортеж тронулся вслед за наследным царевичем.

Процессия, растянувшаяся на огромное расстояние, двигалась медленно сквозь огромные толпы народа, собравшегося на центральных улицах, и только через полчаса носилки царевны достигли здания для игр в мяч. Собственно говоря, это было даже не здание, а целый комплекс сооружений: два огромных вала, расположенных параллельно, несли каждый на своих широких и плоских вершинах по большому храму. По наружным сторонам этих валов шли лестницы, а внутренние стороны были вертикальными, и в них были укреплены, высоко от земли, плоские каменные изображения гигантских голов попугаев и ягуаров. Длинное и узкое пространство между валами и было площадкой для игры — она была покрыта толстым слоем белой штукатурки, блестевшей на солнце; кое-где на ней виднелись вмурованные небольшие плиты, украшенные барельефами.

Царевич Кантуль со своей свитой и Эк-Лоль с сопровождавшими ее женщинами расположились у входа в храм на левом валу. Хун-Ахау, стоявшему непосредственно за царевной, было хорошо видно все поле стадиона, зато знатные госпожи, перешептываясь и пересмеиваясь, теснили друг друга, чтобы занять наиболее удобное место.

Снова зазвучал оркестр; повелитель Тикаля появился на вершине правого вала и вошел в храм; началось торжественное моление перед началом игры. Пока оно продолжалось, на поле стадиона появились с разных сторон команды игроков. В противоположность пышно разодетым зрителям участники игры имели только набедренные повязки и маленькие щитки на голенях; их обнаженные тела, густо расписанные красками и обильно смазанные маслами, лоснились на солнце. Впереди каждой команды шел предводитель; только у него голова была украшена пучком длинных перьев. Игроки остановились у вмурованных плит. Хун-Ахау отметил, что узоры на телах левой команды были сделаны синей краской, а у правой — ярко-красной. Воцарилось молчание, нарушавшееся только протяжным пением, доносившимся из правого храма.

Но вот пение, завершенное резким кличем, оборвалось, и из темной глубины храма медленно выступила процессия. Впереди ее шел высокий, до невероятности худой человек в широкой белой мантии, болтавшейся на нем, как на палке. На вытянутых вперед руках он нес большой серовато-черный шар. Рядом с ним семенил низкого роста толстый горбун, одетый только в набедренную повязку: он держал большую фигурную курильницу, из которой вырывались тяжелые черные клубы дыма. За ними шествовал правитель, за ним Ах-Меш-Кук и након, а далее торопливо выходили остальные сановники, стараясь занять место получше.

Все при том же торжественном молчании человек в белой мантии — это был верховный жрец Тикаля — дошел до края площадки и остановился. Игроки внизу подняли головы, внимательно наблюдая за его движениями. Горбун несколько раз торопливо помахал курильницей перед шаром, чтобы клубы дыма коснулись его. И тогда верховный жрец с заметным усилием — это показало Хун-Ахау, как тяжел шар — высоко подбросил его вверх.

Мяч взвился в воздух, на какое-то мгновение остановился высоко над центром стадиона и ринулся вниз. Хун-Ахау, сопровождая полет мяча глазами, увидел, что игроки уже стоят посередине поля. Бум-м! — шар ударился о штукатурку и снова высоко подпрыгнул. Но во второй раз он уже не коснулся поверхности поля: предводитель синей команды принял мяч на свое бедро и каким-то неуловимым движением тела послал его опять вверх. Поле закипело, то один, то другой игрок подхватывал мяч и перебрасывал его другому; теперь он почти не касался поверхности стадиона, то и дело слышались звонкие шлепки мяча о голое тело игроков. Удачные удары сопровождались дружным ревом восхищенных зрителей.

Скоро Хун-Ахау понял, в чем состояла конечная цель игры: мяч, посланный членом синей команды, должен был ударить по скульптурному изображению головы попугая, укрепленному в стене, а затем отскочить на вмурованную в поле стадиона плиту. Члены красной команды, наоборот, старались, чтобы мяч ударился о голову ягуара и затем попал бы на ту плиту, около которой в начале игры стояли синие. Однако выполнить эти условия было совсем не так легко: надо было очень точно рассчитать удар, чтобы мяч, отпрыгнув от скульптуры, попал на плиту. А при постоянной сумятице вокруг — игроки все время смешивались и отталкивали друг друга — добиться такого удара было почти невозможно. Впоследствии Хун-Ахау узнал, что игрок, забивший такой мяч, считался необычайно счастливым. Кроме того, бить по мячу только локтями, бедрами и спиной было очень неудобно, и много раз игрок пропускал хороший мяч только потому, что был обращен к нему лицом.

Некоторые игроки становились на четвереньки и, находясь в таком положении, взбрыкивая задом, искусно посылали мяч высоко вверх. Не обошлось дело и без несчастного случая: падая с высоты, мяч ударил зазевавшегося синего игрока по голове и сломал ему шею. Быстро появившиеся младшие жрецы унесли труп прочь; на зрителей это происшествие особого впечатления не произвело: случаи такого рода при игре в мяч не были редкостью.