И вот однажды, ранним утром, он вышел на небольшую поляну, посредине которой стояла огромная человеческая голова, высеченная из камня. Такие каменные головы иногда встречаются и в лесных чащах, и среди полей. Но никто не знает, чьи руки вытесали их и когда. Велико было искусство мастеров, сделавших эту голову, потому что она казалась живой, и нашему предку почудилось, что глаза ее следят за ним. Но твой прапрадед был бесстрашным человеком; он смело подошел к голове вплотную и, потрясая боевой палицей, воскликнул: «Я тебя не боюсь! Кто ты?»

— И голова ему ответила? — спросил Хун-Ахау, сгорая от любопытства. Никогда еще отец не рассказывал ему этой удивительной истории.

Ах-Чамаль укоризненно посмотрел на сына.

— Разве может юноша прерывать речь старшего? — строго спросил он, но, видя смущение и раскаяние на лице сына, добавил: — Смотри, чтобы больше этого не было! Нет, голова оставалась безмолвной. Наш предок внимательно осмотрел ее и увидал, что губы изваяния вымазаны свежей кровью, а неподалеку стоит погасшая курильница. «Значит, это изображение божества, — подумал он, — и ему приносят жертвы».

И желание увидеть человека после долгих дней одиночества было так сильно, что наш предок решил остаться на этой поляне, пока не встретится с приносившими жертву.

На следующий день твой прапрадед увидал его: это был человек средних лет, и лицо его походило на эту каменную голову, как будто они были родные братья. Наш предок смело подошел к нему, когда тот, вымазав губы изваяния свежей птичьей кровью, начал разжигать огонь для воскурения помом* — смолой одного дерева. Ее, ты знаешь, употребляют при богослужении. Незнакомец страшно испугался и, упав на колени, просил не убивать его; он принял нашего предка за лесного духа. Речь приносившего жертву показалась Ах-Баламу необычной, но все же понятной. И вот что рассказал нашему предку человек, приносивший жертву каменной голове.

Много лег назад в этой местности жило могучее племя сильных и жестоких воинов. В страшных битвах они победили и покорили окружавшие их другие народы, в том числе и предков приносившего жертву. И был у победителей странный обычай: они отсекали у побежденного предводителя голову и зарывали ее неподалеку от своих жилищ в землю. Искусные мастера воспроизводили голову побежденного в камне, и это изваяние ставилось на том самом месте, где была зарыта настоящая голова. В дни празднеств они собирались около таких каменных голов, и победитель, взобравшись на нее, сверлил ей темя. Так они издевались над душами побежденных врагов, а кругом стояли согнанные отовсюду подчиненные и родственники погибшего вождя и горько оплакивали его мучения.

Но однажды с запада вторглись бесчисленные орды неизвестных людей. Они сломили могущество племени «Больших голов», и после кровопролитных сражений те были вынуждены бежать далеко отсюда. Местность опустела, потому что пришельцы, истребив большинство жителей, не остались здесь, а двинулись дальше в те края, откуда каждое утро приходит к нам солнце. Они ушли, и лес снова захватил расчищенные участки, храмы, площади и курганы, в которых племя «Больших голов» хоронило своих предводителей; среди буйной зелени потонули и их жилища. Глубоко под землей лежат погребенные ими сокровища: ожерелья, нагрудные пластины и топоры из драгоценного нефрита*. Люди «Больших голов» были очень богаты и зарывали такие приношения богам в землю через каждые пятьдесят два года. Теперь в эту пустыню приходят только потомки побежденных вождей, чтобы принести жертву духам предков…

Так рассказывал нашему предку повстречавшийся ему человек. Потом он показал на каменную голову и торжественно проговорил:

— Это — изображение моего предка, великого вождя племени Соке. Каждый год я прихожу сюда, чтобы напитать его губы кровью, и жгу пом перед его ноздрями. Это делали мой дед и мой отец, это же будут совершать и мой сын, и внук, и правнук — до тех пор, пока не угаснет мой род!

Ах-Балам почтительно поклонился каменной голове и поблагодарил чужестранца за рассказ. В ответ потомок каменной головы стал уговаривать нашего предка пойти с ним в мертвый город и раскопать сокровища, говоря, что ему не страшны чародейства людей «Больших голов». Но наш предок не согласился и пошел своим путем. Через много дней он вышел к Великой воде и увидел на берегу поселок рыбаков, по это уже другая история…

Ах-Чамаль замолчал и поглядел на сына. Глаза Хун-Ахау горели.

— Отец мой, значит, до сих пор где-то в лесу находится эта каменная голова и около нее — закопанные сокровища? Пойдем туда, выроем их, станем богатыми! Ты будешь ходить весь увешанный нефритом, как вельможа и владыка!

Отец покачал головой.

— Нет, сынок, нам не нужно нефрита, лишь бы не было неурожая и голода. Лучшая драгоценность — наш ишим*, кормящий нас! А кроме всего, я не знаю дороги в те места, да и сам прапрадед вряд ли мог вспомнить ее; это очень далеко отсюда!

Отец и сын подошли к своему участку, и разговор оборвался.

Утреннее солнце ласково сияло с безоблачного синего неба, заливая светом ровные ряды кукурузных стеблей. Легкий ветерок чуть шелестел пышными листьями. Отец с сыном принялись за работу. На этот раз она была легкой. Каждый початок надо было надломить так, чтобы он, оставаясь на стебле, в то же время не получал больше соков от растения. Надломленный початок подсыхал и через несколько дней был готов к уборке.

Медленно продвигались работающие вдоль зеленых рядов. Солнце поднималось все выше, лучи его становились все более горячими. Манила к себе тень соседних деревьев; пот непрерывно катился по лицу… Начало саднить пальцы… десятый стебель… двадцатый… восьмидесятый… сто двадцать первый…

Когда солнце стало прямо над головой, отец решил, что уже можно и отдохнуть. Они перебрались с поля в тень деревьев, легли, раскинув руки и ноги, на землю. Хун-Ахау тяжело дышал: нет, не легко быть взрослым!

Отец достал из кустов поставленную туда с утра тыквенную бутылку с кейем*, запрокинул голову, отхлебнул раз, другой, третий… Кадык на его тощей шее прыгал с каждым глотком. И при виде этого у Хун-Ахау пропала усталость: он должен работать больше и лучше, чтобы отцу было легче.

Ах-Чамаль протянул ему бутылку:

— Пей, сынок!

Хун-Ахау покачал головой, хотя горло его сводила жажда.

— Нет, отец мой, я должен быть воздержанным, ведь скоро я буду проходить через посвящение!

Ах-Чамаль одобрительно посмотрел на сына, но не сказал ни слова.

Время отдыха пролетело быстро, и отец с сыном снова принялись за работу. Воздух замер, нет ни малейшего ветерка, солнце палит беспощадно. Пот струится по загорелым лицам. Десятый стебель… сороковой… сто шестидесятый…

Когда Кинич-Как-Мо проделал большую часть своего небесного пути, отец прекратил работу. Несколько минут он молча смотрел, как работает сын, а затем ласково коснулся его согнутой спины.

— Идем домой, сынок! На сегодня хватит!

Перед возвращением они заботливо поправили ограждения около участка, сделанные от набегов диких свиней. Для них нет ничего более вкусного, чем зреющие початки ишима*. А теперь можно было не спеша тронуться в путь. Как хорошо возвращаться домой после трудового дня под вечереющим небом! Солнце золотит кроны деревьев, но внизу, между стволами, уже лежит прохладная тень. Дорога к дому всегда короче, а ноги по ней идут быстрее!

Голова Хун-Ахау была по-прежнему заполнена размышлениями о странствованиях его прапрадеда.

— Отец мой, — обратился он к Ах-Чамалю, — а теперь, в наше время, можно совершить такое же путешествие, как наш предок?

Отец чуть заметно улыбнулся.

— Тебе хотелось бы пуститься в странствование, бросить родное селение, семью? Оказаться среди чужих людей? Зачем? Нет, сынок, тебе суждено другое: ты будешь великим воином! Мне это не нравится, потому что нет лучше работы простого земледельца. Знатные и богатые всегда в беспокойстве! Но такова судьба!

— А почему я, сын земледельца и сам земледелец, буду воином? — спросил Хун-Ахау, удивленный последними словами отца, потому что он никогда не слышал раньше об этом.