И потекло размеренное и унылое деревенское бытие…

Ссыльный Пушкин бредил Одессой; что-то читал; временами обращался к сочинительству[35]; разъезжал верхом по окрестным полям; исправно посещал соседнее село Тригорское, где проводил время в обществе Прасковьи Александровны Осиповой и её влюбчивых дочерей. Между «патриархальными разговорами» (XIII, 114, 532) и игривыми «фарсами» (XIII, 118) фрондёр съездил в Псков и в присутствии губернатора дал подписку «жить безотлучно в поместий родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда». Потом, на исходе октября, Александр Пушкин в пух и прах рассорился с отцом Сергеем Львовичем, ранее обязавшимся иметь «полное смотрение» за подозрительным сыном и доносить о своих наблюдениях местному начальству.

«Скука смертная везде», — признавался поэт в одном из осенних писем (XIII, 118). О «бешенстве скуки» помянуто в другом послании (XIII, 114, 531). Да и в эпистоле, которая была адресована князю П. А. Вяземскому, зафиксировано то же самое безысходное настроение: «О моём житье-бытье ничего тебе не скажу — скучно вот и всё. <…> Умираю скучно» (XIII, 111).

Надвинулись холода. Между 3 и 18 ноября члены семьи поэта дружно оставили сельцо Михайловское. Пример подал Лев; Ольгу Пушкину, отправившуюся в путь в начале десятых чисел, сопровождал староста Михайла Калашников, которому были даны различные поручения. Вслед за детьми в Петербург тронулись и Надежда Осиповна с разобиженным Сергеем Львовичем.

Александр Пушкин, избавившись от опостылевшей родительской опеки, остался коротать зиму вместе с няней. «Образ жизни моей всё тот же, стихов не пишу, продолжаю свои Записки да читаю Кларису, мочи нет какая скучная дура!» — сообщал поэт брату в конце ноября. В том же письме он — заметим, уже вторично — потребовал, чтобы Лёвушка-Лайон поскорее прислал в деревню «Эду» Евгения Боратынского. И полушутливо добавил: «Не то прокляну тебя» (XIII, 123).

Другая же, его Эда изо дня в день сидела за уроками в соседней комнате.

Ольге Калашниковой было в ту пору 19 лет. В таком возрасте крестьянки обычно уже имели собственные семьи и детей, но случалось, что они шли под венец и позднее[36]. Вероятно, родители девки покуда не смогли подыскать ей солидного, подходящего по статусу жениха. И Ольга числилась в «сенных», то есть горничных, выполняла различные работы в господском доме и входила в «молодую команду» (И. И. Пущин), которая пряла и вышивала в покоях Арины Родионовны.

К сожалению, «описание росту и примет» Ольги Михайловой Калашниковой, сделанное в 1831 году, утрачено^[37]. Её портреты, выполненные поэтом или кем-нибудь ещё, нам неизвестны. Поэтому составить представление о внешности (да и о характере) девицы можно разве что самое приблизительное, основанное по преимуществу на весьма специфических, литературных источниках.

Начнём с того, что Пушкин сравнивал Ольгу с «чухонкой» Эдой. А Евгений Боратынский удостоил свою героиню такими стихами:

По ходу развития сюжета поэмы появились дополнительные подробности о финляндской «красотке». Так, читатели узнали, что Эда «лицом спокойна и ясна»; что младая девица очень добра, весела и скромна, но в обращении с людьми вовсе не робка:

«Девой милой» назвал её автор поэмы. И на все лады повторял: у Эды «милый лик».

«Очень милая и добрая девушка»; «Она очень мила» — так отзывался об Ольге Калашниковой и Александр Пушкин в переписке с князем П. А. Вяземским (XIII, 274, 278). В стихах он был столь же немногословен, но, к счастью, чуть более конкретен.

В конце декабря 1824 года в одном из поэтических набросков Пушкин нарёк Ольгу «девой бойкой» (II, 422, 942).

И ещё — в четвёртой главе «Евгения Онегина», которая создавалась в сельце Михайловском, есть строфа XXXIX[40]. Она написана в декабре 1825 года^[41] и повествует о «вседневных занятьях» заглавного героя. (Как известно, тут поэт довольно точно изобразил собственное времяпрепровождение в псковской деревне.) Среди постоянных трудов анахорета значился и такой:

На приведённом двустишии стоит задержаться, ибо перед нами, как это ни парадоксально, самая подробная характеристика внешности Ольги Калашниковой.

(Большинство пушкинистов убеждены, что речь здесь идёт именно о ней. К примеру, Владимир Набоков писал в своём «Комментарии» к роману следующее: «Я несгибаемый противник ведения литературных дискуссий, основанных преимущественно на обстоятельствах личной жизни автора <…>. Однако почти несомненно, что в настоящей строфе поэт, посредством уникального для 1825 года приёма, закамуфлировал свой собственный опыт…»^[42]

Иногда, правда, предпринимаются попытки дискредитировать данный тезис^[43]. Дело в том, что рассматриваемый фрагмент романа в стихах являет собою не что иное, как почти дословный перевод из элегического стихотворения французского поэта XVIII века Андре Шенье «Шевалье де Панжу»:

Но Пушкин, что не учитывается скептиками, прибегнув к завуалированному заимствованию, действовал никак не механически: он употребил своё слово — «белянка». Оно распространено в Псковской губернии^[45] и по смыслу не совсем идентично французскому blanche. Примечательно и то, что в практике поэта это необычное слово больше никогда не встречалось^[46]. Можно сказать, что сочиняя оригинальное двустишие, он воспользовался метонимической перифразой.)

«Белянка» — ключевая лексема — нуждается в кратком пояснении. Некоторые значения данного слова порой ускользают от комментаторов, и они пишут исключительно «о белолицей, с белой кожей девушке»^[47]. Однако встарь так величали и юниц «пригоженьких», «белокурых, светло-русых»^[48].

Систематизировав сказанное, можно прийти к определённым выводам — разумеется, гипотетического свойства. Итак, Ольга Калашникова мало походила на традиционную крепостную крестьянку. В сельце Михайловском перед Александром Пушкиным предстала миловидная, в самом, что называется, соку особа отнюдь не робкого десятка. Деревенская Эда была черноглаза и русоволоса; при этом она имела на удивление светлый, почти белый цвет лица.