Нортон чувствовал себя в Париже как рыба в воде.

Мы остановились в одном из моих самых любимых отелей «Тремоль», который располагался на углу улиц ля Тремоль и дю Боккадор в Восьмом округе. Отель очень хороший, небольшой, с настоящей парижской атмосферой и дружелюбным персоналом, который обожал моего кота.

В прошлом году, когда я работал с Полански над очередным сценарием к новому фильму, мой агент — та самая Эстер, что была попутчицей Нортона во время его первого полета на самолете, — прибыла на пару дней развеяться в Париж. Сам я приехал на три месяца и, к моему сожалению, не смог остановиться в «Тремоле». Студия решила, что это слишком дорого для столь долгого пребывания, поэтому мне пришлось снять квартиру.

Но я настойчиво посоветовал Эстер поселиться именно там. После ужина я пошел проводить ее и по дороге рассказал, как все прекрасно относились к Нортону. Когда я стал описывать некоторые подробности, она воскликнула:

— Я тебе не верю! Ты наверняка все это выдумал.

С возмущением я стал уверять Эстер, что каждое мое слово — чистая правда. Она отказалась мне верить. В холле я подошел к стойке и, самодовольно усмехнувшись Эстер, обратился к консьержу:

— Добрый вечер. Вы помните меня?

— Конечно. А как поживает ваш кот? С ним все в порядке?

— В полном, — заверил я.

— Пожалуйста, передайте коту мои наилучшие пожелания. Скажите, что ему здесь всегда рады.

Теперь Эстер верит всему, что я ей говорю.

За эти годы Нортон останавливался в «Тремоле» шесть или семь раз, когда я приезжал поработать с Романом. Как правило, мы придерживались следующего распорядка: работать мы начинали в половине одиннадцатого, в час дня делали перерыв на ленч, затем возвращались к работе и трудились до восьми часов вечера. После перерыва мы расслаблялись, выпивали по стаканчику ледяной польской водки или просто отдыхали друг от друга, а вскоре отправлялись на ужин. Я всегда забегал в отель проведать Нортона, поиграть с ним в обеденный перерыв или перед ужином. Через какое-то время я понял, что в игре отпала необходимость. Почти каждый раз, когда я возвращался в номер, там уже находилась по крайней мере одна горничная, но обычно их было две. Они гладили, почесывали кота и играли с ним в игрушки. Когда Нортон стал своим среди персонала отеля, ему позволили днем околачиваться в холле (сотрудник за стойкой или горничная отнесли бы его назад в номер, если бы постояльцы стали возмущаться), а мне — брать кота с собой вниз на ужин.

Однажды возникла драматическая ситуация. Я вернулся в семь часов вечера, чтобы проведать Нортона, беспечно вошел в отель и попросил ключи от своего номера. Один из менеджеров мрачно взглянул на меня и сказал:

— Ах, месье Гитерс, ваш маленький кот очень болен.

Я схватил ключи и взлетел по двум лестничным пролетам в свой номер. Когда я ворвался в комнату, на кровати сидела горничная, нежно гладила Нортона и ворковала с ним. Он уютно устроился на моей подушке, свернувшись калачиком. В общем, кот выглядел печальным — и явно больным.

Горничная не говорила по-английски, поэтому я не понял ни слова из того, что она сказала. Я лишь догадался, что рано утром она пришла в мой номер, чтобы убраться, и попыталась поиграть с Нортоном. Кот не отреагировал. Он не покинул кровать, не поднял головы и вообще не пошевелился. Горничная попробовала дать ему несколько печенек «Паунс» — я привез их пожизненный запас и показал горничным, где его держу, — но Нортон даже не прикоснулся к ним. Это было уже серьезно.

Раньше кот не болел. И я не знал, что делать. Роман, на удивление, с пониманием воспринял известие, что я собираюсь пропустить наш традиционный ужин и попойку из-за больного кота. К тому времени он и сам очень привязался к Нортону.

Этой ночью кот не ел. А также не слез с моей подушки (мне пришлось спать на его половине кровати). Я изо всех сил старался убедить Нортона, что все будет хорошо, но это не сделало его счастливым. Если кто-нибудь скажет вам, что кошки не думают или не чувствуют, просто посоветуйте им провести ночь в кровати с одной из них, когда та болеет. Если бы вы решили поискать значение слова «скорбный» в словаре, то обнаружили бы там мордочку Нортона той ночью. Я решил подождать сутки, прежде чем обращаться в местную ветеринарную клинику.

На следующее утро коту, кажется, стало лучше. (Чего не скажешь обо мне, ведь всю ночь я ворочался с боку на бок из-за одолевавшего меня беспокойства.) Нортон не стал более активным — он так и не вылез из кровати, чтобы позавтракать, — но сгрыз парочку «Паунс» и благодарно лизнул мою ладонь. Когда я уходил на работу, Нортон, преодолевая слабость, на мгновение поднялся. Я подошел к нему и сказал, что с ним все будет в порядке, и проследил за тем, как кот снова устроился на моей подушке.

В обед я вернулся, чтобы проверить самочувствие Нортона. Когда я забирал ключи, управляющий улыбнулся. И конечно же, в комнате находились две горничные, они склонились над Нортоном, который игриво растянулся на спине, наслаждаясь их обществом и дружеской болтовней. Они купили ему подарок — немного кошачьей мяты — и положили на прикроватный столик. Сказали, что коту пока рано ее давать, но это будет хорошим стимулом для выздоровления.

Я вернулся к работе, зная, что мой подопечный находится в заботливых руках. Вечером кот уже был в норме. Он не только проглотил свой ужин и набросился на «Паунс», но и сжевал несколько листочков кошачьей мяты. Когда мы стали укладываться в кровать, Нортон чувствовал себя неплохо и улегся на своей подушке. Я не знал, чем вызвано это однодневное недомогание, возможно, все дело в жирной французской кошачьей еде, но вздохнул с облегчением. Сказал, что очень рад, что ему полегчало, и поцеловал в макушку. Нортон облизнул меня своим шершавым язычком, и я почувствовал себя так, словно был как минимум чуткой сиделкой.

Постепенно наша с Нортоном парижская жизнь вошла в привычное русло. Поскольку мне не надо было появляться на работе раньше половины одиннадцатого, то у меня вошло в привычку выпивать утреннюю чашечку кофе с молоком в одном кафе на другом берегу Сены напротив Эйфелевой башни. Побывав там несколько раз, я решил, что не случится катастрофы, если я принесу с собой Нортона. Итак, каждое утро кот запрыгивал в свою сумку, и мы отправлялись в полюбившееся мне кафе. Я, устроившись на плетеном стуле и попивая кофе, погружался в чтение газеты «Гералд трибюн», а Нортон растягивался, подобно сфинксу, на своем стуле, наблюдал за прохожими и лакал молоко или воду из миски, которую ему приносили любезные официанты.

После завтрака я относил кота в отель, но иногда брал с собой в квартиру Романа. В ту мою первую поездку, когда я работал над переделкой сценария, по которому впоследствии сняли фильм «На грани безумия», к нам на пару недель присоединился Харрисон Форд. Он был звездой фильма и поэтому хотел внести свой вклад в мотивировку, поступки и мысли персонажа. Они с Романом дружили, но никогда прежде не работали вместе.

Первые несколько дней мы провели, притираясь друг к другу и присматриваясь к тому, насколько у нас получается ладить. Каждый старался рассказать о своем видении фильма и в то же время проявить чуткость к пожеланиям коллег. У Харрисона была репутация — которую я, исходя из своего опыта работы с ним, полностью подтверждаю, — необыкновенно умного актера. И это примечательно потому, что по шкале интеллекта актеров в общей массе не ставят выше обычного обеденного стола. За ними водится склонность портить сценарии, лишь бы сделать своих персонажей более привлекательными. Харрисон был не только умным, но и беспокоился больше о фильме, чем о том, насколько храбрее или сообразительнее станет выглядеть его персонаж на фоне остальных. С самого первого дня нашего знакомства я проникся к нему большой симпатией и уважением. Хотя, полагаю, в тот день сам я не произвел на него хорошего впечатления. Мы обменялись рукопожатиями и принялись обсуждать первоначальный вариант сценария, который Роман написал совместно со своим многолетним соавтором Жераром Брахом. И когда мы начали погружаться в этот процесс, а обсуждение становилось все более активным, Роман принялся к чему-то принюхиваться.