Наверное, было бы большим упущением, если бы я не рассказал еще о некоторых чертах нашей незабвенной мамы. Хорошо помню ее постоянное стремление привить нам с Юлей любовь к природе, искусству, литературе. В далекие годы, когда нашу семью еще не лишили отца, мы летом жили на служебной даче в Немчиновке. Теперь она оказалась в непосредственной близости от пересечения Минского шоссе с МКАД, а тогда казалась нам довольно удаленным от Москвы поселком. Мама очень любила гулять с нами по лесу, собирать ягоды, грибы, и при этом она интересно рассказывала о видах различных растений, деревьях, о жизни и повадках лесных обитателей. Возможно, мамина любовь к естествознанию и природе передалась ее внучке, Юлиной дочери Лене. Она после окончания института преподавала в школе естественные науки, а затем, проработав несколько лет в научной лаборатории одного из московских НИИ, сумела в 2005 году стать кандидатом биологических наук, чем очень всех нас порадовала. От бабушки, которая весьма успешно писала маслом, Лена унаследовала умение рисовать. Должен заметить, что и я также увлекался рисованием, и получалось у меня неплохо. А так как от отца я перенял увлечение стихоплетством, то вынужден был, начиная со школьных лет и до своей старости, терпеть надоедавшую мне изрядно общественную работу редактора стенной газеты. Чтобы как-то отвлечься от этого нудного занятия, я частенько малевал веселые фривольные картинки, которые, не особенно стесняясь, оснащал, мягко говоря, стишками с отчетливо прослеживающимся эротическим уклоном.
Летело время. Завершилась самая кровавая в истории человечества война. Еще в декабре 1943 года на фронте я был принят в ряды коммунистической партии.
Председатель парткомиссии полковник (фамилию его я не запомнил) задавал много вопросов об отце. Выслушав мои ответы, он резюмировал: «Сын троцкиста, врага народа!». Тем не менее меня приняли единогласно. Кровью, пролитой на фронте, я, по мнению членов комиссии, смыл с себя «грехи» отца. Чему было удивляться — ведь это происходило в 43-м...
Считаю целесообразным прояснить ситуацию о моей партийной принадлежности. Я вступал в партию на излете 43-го года. Мне едва исполнилось 19 лет. Тогда войска 2-го Прибалтийского фронта и входившая в его состав 15-я Гвардейская морская бригада, в коей я имел честь сражаться, вели активные наступательные бои. Стоит ли говорить, что накануне атаки мы меньше всего думали о карьере и каких-то привилегиях, которые, по ныне распространенному обывательскому представлению, якобы давала красная книжица. Наши заявления в парторганизацию не отличались оригинальностью и разнообразием стилей: «Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Хочу идти в бой коммунистом» — так писали почти все. И клич комиссаров или политруков: «Коммунисты, вперед!» — тоже не плод чьей-то фантазии. Этот призыв действовал и на самом деле вел вперед! Поэтому я не стыжусь своей прошлой принадлежности к КПСС. Важно, мне кажется, не то, в какой партии ты состоял, а то, чем ты в ней занимался, как вел себя.
А о том, что многие партийные руководители, как потом выяснилось, дискредитировали партийные ряды, мы узнавали с болью и горечью. Слишком много было тогда лжи, фальши, беззакония. Культ личности — одно из самых мрачных порождений партийного руководства страной, которая и прекратила свое существование не из-за «беловежского сговора», как хотели бы доказать некоторые «теоретики», а благодаря окончательно обанкротившейся и в политическом, и в экономическом отношении КПСС.
Что же касается рядовых коммунистов, то подавляющее большинство их были вполне достойными и порядочными людьми, добросовестно делавшими свое дело в самых различных отраслях народного хозяйства страны. Конечно, они тоже были повинны в том, что старались не замечать многих порочных явлений в жизни партии и страны.
В конце 1986 года, когда ветер перемен всколыхнул страну и разворачивалась перестройка, Ленинский РК КПСС г. Москвы рассматривал вопрос об установлении мне персональной пенсии. Я спросил членов комиссии, стоит ли мне приложить документы о судьбе посмертно реабилитированного отца и о том, что 18 лет носил клеймо «врага народа», не согнулся, несмотря на все превратности судьбы. Председатель комиссии подумала и сказала: «Об отце лучше не надо. Это могут неправильно понять».
Нечто подобное имело место весной 2000 года. Корреспондент одной из самых читаемых и тиражных газет брал у меня интервью. Узнав о моем отце, погибшем в лагерях в 48-летнем возрасте, журналист, прервав мой рассказ, быстро запричитал: «Нет, нет, нет! Это нам не нужно!» Кому это «нам», я, конечно, уточнять не стал. Однако подумал — не потому ли по нашим городам марширует шпана с фашистской символикой на рукавах? И не стимулирует ли дремучесть мышления моего интервьюера стариков выходить на улицы с портретами человека, сгубившего миллионы жизней?
Персональным пенсионером я все же стал. Независимо от судьбы отца. Но правильно ли это — что «независимо»? Разве смогли бы мы стать такими, какими стали, независимо от наших героических отцов? Спасибо им за все и низкий наш поклон.
5 марта 1953 года умер Сталин. Мы с мамой были дома вдвоём, когда захрипела висевшая на стене черная тарелка репродуктора и сообщила страшную весть. Мы сидели за пустым обеденным столом и плакали. Это не было проявлением чрезмерной скорби или сожалением об ушедшей из жизни. Это был страх за судьбу страны, патриотами которой мы оставались всегда. Несмотря ни на что. Представить страну без Сталина было выше наших сил. Представить такое было просто невозможно. И мы плакали.
Пользуясь случаем, хотел бы для ясности сказать о моем личном отношении к Сталину. Замечу, что с годами оно претерпело значительную трансформацию. И сейчас, на склоне лет, я во многом разделяю мнение о Сталине государственного и военного деятеля, члена коммунистической партии с 1910 года Федора Раскольникова, который в 1939 году направил из Франции письмо Сталину. Вот что в нем говорилось:
«Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долю. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список ваших жертв, нет возможности их перечислить. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов» (журнал «Огонек», № 26, 1987).
Потом наступила хрущевская оттепель, и на XX съезде КПСС Никита Сергеевич сделал свой знаменитый доклад. Прокаженные становились нормальными людьми. Их не нужно было остерегаться, подозревать, ограничивать в нравах и доверии...
Мама взахлеб читала все выступления Хрущева. Она его боготворила. За отца! За нас с сестрой!
В 1956 году мы подали заявление с просьбой пересмотреть дело отца.
Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР от 22 мая 1957 года дело в отношении отца было отменено и «производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления». Так было сказано в справке Верховного суда от 24 мая 1957 года.
Согласно каким-то решениям вышестоящих чиновников семьи реабилитированных имели право получить своеобразную компенсацию за убиенных отцов, матерей, мужей, жен, братьев, сестер... По два оклада за каждого...
Платить должны были учреждения, предприятия, организации, в которых работал репрессированный к моменту ареста.
Когда я явился в трест «Союзвзрывпром» за получением денег, управляющий трестом, Голобоков сразил меня поразительным сообщением. Он заявил, что в тресте нет сведений об аресте Рафалова! И показал приказ от 5 июля 1938 года. Я не верил своим глазам; в приказе говорилось, что «Рафалов уволен с 27.06.38 за невыход на работу». Много повидал я на своем веку канцелярских сочинений, но такого... Это был высший пилотаж в области цинизма и бумаготворчества. Сидевший передо мной чиновник работал вместе с отцом. Он прекрасно знал (возможно, и видел), что отца забирали на работе... Тем не менее дремучесть своего мышления управляющий трестом удостоверил в выданной мне справке от 3 июня 1957 года. Там так и написано: «За невыход на работу».