— Проклятье! — проговорил Селсо, и у него сразу пересохло в горле. — Проклятье! Будь трижды проклято все! Прошло два года. Больше ждать она не может. Она состарится, и никто уже не возьмет ее в жены. Ее отец не будет больше ждать, не будет! Он и так дал мне еще два года. Два долгих, долгих года. Она не может больше ждать. Она стареет…

Повторяя эти слова несчетное число раз, Селсо пытался уяснить себе положение, в которое он попал. До сих пор он ни разу не вспомнил о своей девушке, он думал только о солнце, о небе, о зеленых джунглях. Но, неотвязно думая о небе, о солнце и зеленой листве, он тем самым думал и о девушке, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Небо было для Селсо как бы обобщенным образом счастья. И в этом едином образе счастья растворилась и девушка и его пятнадцать еще не родившихся детей.

Через два долгих года, когда он вернется домой, он узнает, что его девушка уже замужем за другим. А это он вряд ли вынесет. Но еще тяжелей ему будет увидеть горький упрек в глазах девушки и ее отца. Ему дали два раза срок, чтобы испытать его, а он сплоховал и во второй раз: не сумел сдержать свое слово, оказался предателем по отношению к ней. Он был достоин презрения не только в глазах самой девушки и ее отца, но и всех своих односельчан. А он не мог жить среди них, не пользуясь их уважением.

Мысль, что отныне его соплеменники, которых он ценил, уважал и любил, будут его презирать, оказалась так невыносима, что ему захотелось умереть.

Индейцу очень трудно лишить себя жизни, это противоречит всем его инстинктам. Он может, как пойманный зверь, затосковать, перестать есть и постепенно погибнуть от истощения. Но индеец по природе своей так здоров, что ему редко удается довести голодовку до конца. Он не может утратить инстинкта самосохранения. Лишить себя жизни по собственной воле чуждо природе индейца.

И все же мысль о смерти натолкнула Селсо на единственно возможный и правильный выход из положения.

Ни теперь, ни когда-либо позже он не вернется в родное селение. Он не станет подавать о себе никаких вестей, и в деревне решат, что он погиб на монтерии. Таким образом, Селсо сумеет сохранить то, что для него было самым дорогим, — уважение своего клана. Он добровольно причислит себя к умершим, к тем, кто не вернулся с монтерии. Придет день, когда Селсо и в самом деле умрет. Быть может, его пристрелит разъяренный надсмотрщик или прирежет в драке товарищ; быть может, он погибнет от тропической лихорадки, или его придавит неудачно упавший ствол каоба, или укусит скорпион или ядовитая змея, или растерзает ягуар, или он утонет во время сплава леса, или… Словом, на монтерии нет недостатка в способах погибнуть естественной смертью, не накладывая на себя рук. Уж в этой-то милости судьба ему не откажет.

Теперь Селсо все станет безразлично. Отныне он принадлежит к мертвым и поэтому может делать все, что ему заблагорассудится. Он может даже бежать. Только одного ему нельзя — вернуться в свое селение. Уж лучше дать себя поймать, получить в наказание тысячу ударов плетью, лучше наброситься на своих палачей и быть пристреленным, как бешеная собака. Теперь он может нагрубить капатасу и затеять с ним поножовщину. Ему уже все нипочем. Ведь он умер, а у человека только одна смерть. А раз ему все теперь безразлично, он волен стать вожаком, заводилой и воспользоваться свободой, дарованной ему самим чертом.

Селсо уже не заботился о своем тюке, он оставил его без присмотра у костра, отправился на площадь и купил большую бутыль агуардиенте. Уж раз он решил пить, лучше сделать так, чтобы денег хватило подольше. Покупать водку бутылями всегда дешевле, чем в разлив, как бы ее ни продавали — маленькими стопками или большими стаканами.

Он залпом выпил с четверть бутыли, затем дал отпить по глотку молодым индейцам, которые толпились у входа в тиенду, и снова отхлебнул изрядную порцию. Час спустя у него появилось желание убить кого-нибудь или хотя бы как следует отдубасить. Однако сознание его еще не помутилось настолько, чтобы он отправился разыскивать дона Габриэля. В этих глухих местах индеец, даже пьяный, вряд ли отважится напасть на ладино. Но под напором своих хмельных мыслей Селсо пошел искать агентов энганчадора. На худой конец, он готов был удовлетвориться тем парнем, который показывал в полиции свою раненую ногу. Повстречай Селсо хоть одного из этой троицы, он убил бы его, в этом можно было не сомневаться. Но то ли помощники дона Габриэля преследовали новую жертву, то ли испугались пьяного Селсо, который с воинственным видом метался по городу, так или иначе, их нигде не было. Опьянение не позволило Селсо настойчиво и терпеливо разыскивать своих врагов. У него стали заплетаться ноги, и, так и не найдя применения своим силам, он побрел назад, на пустырь. Там он уселся возле костра и, бормоча всякую чушь, принялся выворачивать из земли камни и швырять их в кусты.

В это время к костру подошел еще один парень. Это был Андреу. Дон Габриэль внес и за него долг, чтобы отправить его на монтерию. Пришелец разыскивал рабочих, завербованных доном Габриэлем. Хотя он носил свои вещи в точно такой же сетке, как и остальные индейцы, он одеждой и шляпой резко отличался от всех, кто собрался здесь в ожидании отправки в джунгли.

Селсо так и не удалось выместить свою злобу на агентах энганчадора, а Андреу выглядел, как настоящий капатас. И Селсо решил рассчитаться за все сполна — выместить свою злобу на капатасе. Ведь как только колонна тронется в путь, сделать это будет уже поздно. В походе сразу вступают в силу суровые законы монтерии. Но здесь, на пустыре, его расправа с капатасом сойдет за простую драку. Полиция наложит на него штраф в сто или двести песо, но ему это безразлично. Оштрафуют ли его на десять песо или на десять тысяч, от этого ровно ничего не изменится в его судьбе — все его штрафы придется уплатить дону Габриэлю, который не захочет потерять такого хорошего лесоруба. Заставить дона Габриэля уплатить высокий штраф было лучшим способом отомстить ему. Ведь Селсо причислил себя к мертвым, и ему было абсолютно все равно, сколько проработать на монтерии — два года или сто лет. Он не собирался возвращаться назад, к живым, и любой денежный штраф, даже самый высокий, был ему нипочем.

Вот как случилось, что Селсо, желая дать выход своему гневу, обрушился с руганью на подошедшего к костру парня и набросился на него с таким остервенением, что, казалось, Андреу пришел конец.

Но Андреу привык к тяжелой работе не меньше Селсо, и, хотя он очень устал от трудного перехода через высокие горы с тяжелым тюком на спине, он все же смог дать отпор Селсо, потому что был трезв, а Селсо — пьян.

Селсо недолго дрался с Андреу. Схватка закончилась быстро и для Селсо болезненно. Он поплелся к пруду, чтобы смыть кровь с разбитого лица.

Праздник Канделарии был в самом разгаре. Но вскоре он быстро пошел на спад. Все начинали чувствовать усталость: и от бесконечных выпивок, и от непрерывного веселья, шума, криков, и от споров с торговцами — от всего, что опрокинуло вверх дном их обычную жизнь. Особенно утомились сами жители сонного, захолустного Хукуцина. Они соскучились по своей привычной тишине и покою. Они лениво прохаживались по торговым рядам и покупали так мало, что приезжие купцы начали один за другим покидать город. Все были рады, когда мэр объявил об официальном закрытии праздника Канделарии. Торговцы принялись торопливо упаковывать свои товары, готовясь в путь.

Энганчадоры также взялись за дело и начали формировать колонны, готовя их к долгому и тяжелому переходу через джунгли. Последние контракты спешно визировались у мэра, и койоты просто сбились с ног, стараясь в последнюю минуту подцепить еще несколько заблудших овец.

После такого шумного и буйного праздника в городе всегда найдется с полсотни парней, дошедших до последней крайности. Чаще всего это молодые индейцы, пропившие все до нитки или спустившие в карты все, до последнего сентаво, и не знающие, куда податься. Были и такие, которые поссорились с родными и теперь почитали за счастье не возвращаться домой. От некоторых ушли их девушки, найдя себе здесь, на празднике, других женихов. Вот эти неудачники, то ли с отчаяния, то ли от стыда перед товарищами, то ли из боязни натворить невесть что, сами бегали за агентами и упрашивали завербовать их на монтерии. Теперь им было все трын-трава, а работу в джунглях они считали своего рода самоубийством. Да так оно в действительности и было. Ведь только благодаря исключительно счастливому стечению обстоятельств завербованный мог вернуться домой.