Конечно, марш команды завербованных нельзя сравнивать с военным походом. Марш команды пеонов короче, место назначения известно и дорога, как она ни плоха, все же проходима. Начальник команды знает, сколько дней продлится путь и где можно пополнить запасы продовольствия.

Но так как в такой команде далеко не все идут добровольно и, уж во всяком случае, никто не заботится о своей чести и не гонится за приключениями, так как все участники похода не имеют никакого представления о товариществе и солидарности, так как они угрюмы и упрямы и не упускают случая доставить неприятность начальнику команды, так как все они считают себя каторжниками и галерными рабами и не питают никакой надежды на избавление, — то в походе такой команды есть трудности, которых не ведал ни Ганнибал, ни Кортес. Вербовщикам, которые вели свои команды через джунгли, не нужно было обладать талантом стратегов, зато им приходилось быть в своем роде выдающимися дипломатами. Конечно, они всегда могли пристрелить пеона или избить его до смерти, да что толку! Ведь так получались бы одни убытки. Наоборот, необходимо было попытаться сохранить в живых завербованных, всех до единого.

Энганчадор должен был уметь мирить ссорившихся, ублаготворять всех, не допускать поножовщины, в результате которой можно потерять сразу несколько человек. Он должен был утешить тех пеонов, на кого нападала тоска по дому, не то они перестанут есть и через два дня так ослабеют, что их заживо съедят москиты и слепни и они погибнут, не успев дойти до озера. Энганчадор должен был также исподволь внушить завербованным, что им нечего и помышлять о побеге, что бежать бесполезно — беглеца, мол, все равно поймают, даже если погоня обойдется в пятьсот песо, и в подтверждение этого энганчадор приводил многочисленные примеры неудачных побегов. Он называл имена участников и приводил множество подробностей, чтобы доказать, что рано или поздно беглеца поймают и водворят обратно, даже если со дня побега пройдет целых три года и беглец успеет за это время жениться и обзавестись детьми. Вербовщики и погонщики должны уметь поддерживать хорошее настроение у команды, шутить с людьми и даже петь с ними песни. А так как лучшее средство поддержать бодрое настроение — это сытная и обильная еда, вербовщики, если у них были ружья, никогда не упускали случая отправиться на охоту, чтобы раздобыть для команды свежее мясо. Дикие кабаны, антилопы, фазаны и индюки водятся в джунглях в изобилии, и при некотором старании вербовщики могли настрелять столько дичи, сколько надо было, чтобы накормить всю команду. Индейцам на плантациях и в селениях редко доводится есть мясо, поэтому зажаренный кабан или антилопа — уже повод устроить праздник. Ведь в представлении индейцев праздник и мясо — неотделимые друг от друга понятия.

Днем и ночью завербованным грозили револьвером или карабином, и им начинало казаться, что вербовщики всегда держат курок на взводе. Но вербовщики никогда не стреляли — конечно, не из человеколюбия, а из расчета: выстрел обошелся бы энганчадору слишком дорого. Не для того он израсходовал на завербованного двести песо, чтобы пристрелить его в пути. Даже плетью наказывали с осторожностью — ведь всегда была опасность, что избитый индеец не сможет тащить свой тюк или будет не в силах идти дальше. Рубцы плохо заживали, и пеон легко мог погибнуть в пути от гнойных нарывов, заражения крови или столбняка. Злоупотребление плетью таило в себе и другую опасность — завербованный мог вдруг заупрямиться, как старый мул, и усесться посреди дороги. Тогда уже ничем — ни побоями, ни посулами — нельзя было заставить его встать и продолжать путь. Индеец впадал в состояние такого полного равнодушия к окружающему миру, к его страданиям и радостям, что не двинулся бы с места, даже если бы ему разрешили отправиться домой. Ничто его уже не спасет — он умрет от тоски. Утратив волю к жизни, индеец никогда не обретает ее вновь.

Не только револьверы и карабины то и дело мелькали перед глазами шагающих людей — длинные бичи верховых поминутно взвивались над головами пеонов: никто не должен забывать, что бичи всегда наготове. Конечно, при таких упражнениях то один, то другой рабочий получал удар бичом — по голове, по спине или по шее. Но вербовщик, хлестнув рабочего, всегда делал вид, что произошло это совершенно случайно, что удар предназначался заупрямившемуся мулу. На самом деле вербовщики целились весьма метко — недаром удары их бичей «случайно» обрушивались на индейцев, начинавших отставать или прихрамывать. Пеон, на которого обрушивался удар, собирался с силами и, вспомнив, что находится в походе, а в походе надо шагать без устали, переставал ковылять. Когда же индеец поднимал глаза, чтобы посмотреть, кто его ударил, он видел перед собой лицо вербовщика, который нисколько не злился, а, наоборот, добродушно посмеивался и весело говорил:

— Тебе попало, мучачо? Прости, пожалуйста, мне очень жаль, я хотел только хорошенько всыпать моему мулу. Эта старая коза просто спит на ходу! Видно, ему снятся зеленые луга.

Парень так и не понимал, говорит ли вербовщик правду, случайно ли он его ударил или нарочно. Но смеющееся лицо энганчадора заставляло его забыть о рубце, который горел на шее. Он переставал сердиться на вербовщика и даже считал, что, собственно говоря, заслужил этот удар — ведь он и в самом деле начал отставать и путался под ногами у идущих сзади.

Все индейцы без исключения несли свои тюки на спине, они служили им как бы защитой, и поэтому нередко бич ударял не по спине или затылку, а по щеке, по обнаженной руке или по ноге. Удары бича часто приходились не по тому месту, куда целился вербовщик, и индейцев это забавляло. Они даже смеялись над вербовщиком, который, целясь в шею, попадал по ногам. Таким образом, несмотря на побои и угрозы, в команде нередко царило веселое настроение.

Но, когда погонщики позволяли себе обращаться с индейцами, как вербовщики, индейцы проявляли недовольство. Если погонщик ударял бичом неопытного паренька, впервые покинувшего свое селение, тот только злобно бурчал что-то себе под нос. Но, если погонщик налетал на парня, прошедшего огонь, воду и медные трубы, тот тотчас же орал в ответ:

— Эй ты, скотина! Еще один удар, и я разобью тебе камнем морду, да так, что у тебя ни одного зуба не останется! Понятно?

Получив такое обещание, надсмотрщик, хотя он был и не робкого десятка, переставал размахивать бичом без оглядки и выискивал для побоев самых зеленых юнцов, готовых бежать, как гончие, стоит только на них замахнуться. Именно тот погонщик, который день-деньской драл глотку и кидался на рабочих, словно разъяренный бык, к ночи обычно становился тише воды, ниже травы. Дело в том, что ночи в джунглях дьявольски темные, и вполне может случиться, что где-нибудь за кустом сверкнет мачете и вонзится погонщику между лопаток. Он и разглядеть не успеет, кто взмахнул ножом. А получить такой удар куда менее приятно, чем стегать бичом завербованных да хохотать, видя перекошенное от боли лицо индейца.

Вербовщикам не грозила такая расправа. Индейцы не обижались на них за побои. Они понимали, что у вербовщиков немало своих забот и волнений.

Как мы уже говорили, в обращении с завербованными энганчадоры были ловкими дипломатами. Нужно обладать особым талантом, чтобы провести почти без охраны большой отряд здоровых и нередко озлобленных людей сквозь густые джунгли и при этом не быть убитым. Такой талант редко встречается даже у знаменитых полководцев.

Команды не всегда насчитывали одинаковое количество людей. Это зависело от того, сколько рабочих требовалось в данный момент на монтериях, и еще от того, сколько людей удалось завербовать энганчадору.

В том году на монтериях была как раз очень большая потребность в рабочей силе. Эпидемия тропической малярии унесла четыре пятых работавших там пеонов. Кроме того, диктатор дон Порфирио[5] выдал много новых лицензий на лесоразработки и возобновил лицензии, срок которых уже истек. В Соединенных Штатах и в Европе спрос на красное дерево увеличился, и оно было в цене. Поэтому монтерии поручили своим энганчадорам завербовать как можно больше людей.