— Это вы ловко его, это вы молодец, — оценил прапорщик и замер, поняв, что раненый потерял сознание.

Рядом встали бойцы.

— Жив, сволочь… — изрёк солдат, обыскивавший выведенного из строя воентехника. Другой боец пялился на раненого пассажира.

— Старов, Ковалёв, — обернулся прапорщик, — берите этого господина и на вокзальный медпункт. Скажите там, пусть созвонятся с больницей и вызовут… А чёрт, отставить. Из медпункта пулей его в машину. Там за вокзалом которая ждёт. Сопроводите его прямо до госпиталя.

— Есть!

Закинув карабины за спину, солдаты аккуратно подхватили раненого. Офицер встал и ковырнул носком весельчака. Потом кивнул Масканину и начал осматривать беспамятного военинженера.

Масканин осмотрелся. Почти все пассажиры не шевелились, только трое-четверо теребили пальцами в ушах, напрасно надеясь, устранить звон. Все сидели тихо-тихо, никто даже не шептался. Как будто в вагоне никого, кроме военных не было. Хоть бы вопрос, хоть и глупый, кто-нибудь задал. Молчание.

Закончив с воентехником, прапорщик направился к третьему боевику.

— Остапенко! — рявкнул он, обыскивая карманы. — Снайпер, твою душу! Ты куда стрелял?

Масканин переключил внимание на распластанное на проходе тело с раскинутыми руками. Несостоявшийся убийца лежал лицом вниз. Рядом с правой кистью валялся старинный револьвер со взведённым курком. В дублёнке на уровне лопатки зияла дырка.

— Виноват, — ответил Остапенко, пряча в кобуру пистолет. — Он вскочил и в того гада начал целиться, а может и в вас.

— Контролёр, значит, — решил прапорщик. — Ну-ка посмотрим.

Офицер перевернул тело, расстегнул дублёнку и довольно улыбнулся.

— А-а, живой, паскуда. Бронник на тебе… Это хорошо, Остапенко, что ты в него с 'Сичкаря' шмальнул. КС этот бронник не выдержал бы.

— Вязать? — спросил другой боец, доставая из подсумка наручники.

— Ну конечно. На вокзале сдадим их кому следует.

Подождав пока боец повяжет всех, прапорщик обратился к пассажирам:

— Дамы и господа! От лица командования приношу вам извинения за причинённое беспокойство. Спасибо вам за выдержку и понимание… Поезд отправится через четверть часа. Счастливого пути.

Когда бойцы уволокли задержанных, он кивнул Масканину и жестом пригласил в тамбур.

— Спасибо, поручик, за помощь, — сказал прапорщик, когда они вышли. — Я этого воентехника липового совсем из виду выпустил.

— Рад помочь. Эти трое, кто они?

— Я толком не знаю. Может диверсы, может какие другие шпионы, хрен их разберёшь. Или двинутые на политике боевики. Нас по тревоге подняли, на десять команд разбили и сюда, на усиление комендатуре. Три команды на поезд, остальные в оцепление. В свою я одних переменных взял. Парни бывалые, скоро вместе с ними в свою часть потопаю. Не долго мне с этим шеврончиком ходить осталось.

— По-другому надо было их брать. Представить всё формальной проверкой документов, что ли. Или чего похитрее.

— Небольшая хитрость всё же была. Не моя, правда. На предыдущей станции тоже задержали стоянку. Минут на пятнадцать. Чтобы здесь не сильно насторожить. А что до меня, так я ловить шпионов не обучен. Поставили задачу, коротенький инструктаж и всё. Признаться, не ожидал, что в первом же вагоне на них нарвусь. Мне на инструктаже приметы того, что на меня бросился, сообщили. Фотокарточку в морду сунули и 'вольно, разойдись…' Эт хорошо, что у меня память фотографическая.

— А комендантские?

— Они по другим вагонам… Не знаю, как они бы сработали, но и мы не плохо, а?

— Неплохо, — согласился Максим, подумав, что не будь его в вагоне, да не кинься тот пассажир на помощь, трупов было бы не мерено. — Но всё могло повернуться по-другому. А если б заложников захватили?

Прапорщик дёрнул плечом, сплюнул на платформу и ответил:

— У меня приказ взять живыми или мёртвыми. Лучше живыми. При захвате заложников, валить всех. Никаких переговоров.

— Тяжёлый приказ, — вздохнул Масканин. — Не позавидуешь.

— Ладно, поручик, закругляюсь. Вон уже и комендатура привалила. Вагон осмотрят и езжайте с Богом. Бывай.

— Бывай, — Максим пожал руку.

Дом. Родной благословенный дом. Пожалуй, нет большего счастья, чем несколько дней проведённых в родных пенатах. Здесь всё дышало какой-то особенной жизнью, пробуждало детские воспоминания, наполняло сердце теплом. С детства знакомые звуки и такие же знакомые запахи. И главное, родные лица.

Даже соседи, жившие в ближних хуторах, и они казались родными. Приятно было слушать их болтовню, когда они повалили наносить визиты в дом Масканиных.

Одно только немного омрачало настроение Максима — невозможность навестить Танюшу. А ведь хотелось. Очень хотелось. Юрьев, где жила Татьяна, был волостным городом Алексеевской губернии, тратить сутки на дорогу у Максима уже не оставалось времени. Плюс, сутки на обратный путь. Вот уж застрял в Старграде…

Отец, старый ворчун, глубоко набожный и строгий, не отпускал от себя сына ни на час. И наверное, не отпустил бы ни в какой Юрьев. На третий день в воскресенье попытался затащить Максима в церковь, да и плюнул на эту бесполезную затею. Ругаться отцу не хотелось, побурчал только, что сынок весь в покойную мать вдался. И что Максимке в церковь не сходить? Причастился бы, помолился, на душе бы спокойней стало. Спорить с отцом Максим не хотел, спокойно послушал отчую проповедь и остался, как всегда, при своём. Отец ворчал не зря и его досаду можно было понять: средний сын воспринял веру матери в старых славянских богов. Поэтому никогда не молился. Староверы не молятся, они верят в свои силы — это и есть их молитва. И при этом, ни в удачу Максим не верил, ни в судьбу в распространённом её понимании. Так воспитала матушка, такие она пела колыбельные.

В последний день всё-таки вышла небольшая размолвка. Не спросив сына, отец устроил смотрины, пригласив на обед соседку с дочерью из дальнего хутора. Алёнка была девкой видной. Фигуристая, миловидная, Максим за столом не раз вспоминал, как дразнил её в детстве, а она его крапивой жалила. Обед вышел приятным, но после Максим поставил отцовскую самодеятельность ему в укор. И началось слово за слово.

— …Да будет тебе. Я ведь, тятя, не просил вмешиваться в мою личную жизнь! Не маленький, сыскал уже…

— О-хо-хо! Посмотрите вы на него! Всё сами, всё сами. Сыскал, говоришь? Куды мир котится? Раньше-то родители сговаривались, теперя, вон, сами слюбляются… Шибко загнул, сынок. Я покамест ещё твой отец. Жениться тебе пора, сынку. На той, что я одобрю. Остепениться чтоб.

— Женюсь, тятя, обязательно женюсь. Вот победим, приведу невесту и женюсь. А ты нас благословишь.

— Эт смотря, кого ты мне приведёшь. Тебе баба нужна такая, чтоб в узде держала. Не шалопутная, не рохля.

Максим улыбнулся и покачал головой.

— Ты не лыбся, — отец ожог его взглядом. — Брат-то твой, Владимир, вот с кого бы пример брал. Он не то, что ты. Он сурьёзный, обстоятельный, есть на кого дело оставить. А ты-то? Как был балбесом, так и остался.

— Эх, тятя, тятя. Ты во мне до сих пор того шестнадцатилетнего шалопая видишь. Вырос я уже.

— Вырос он! Нет, вы поглядите… Ужо я вижу. В офицера выбился, человеком стал как будто. Но за что тебя, непутёвого, в Старграде в каталажку упекли? А? Нет, сынку, каким ты был, таков ты и есть.

Отец тяжело вздохнул, помолчал и сказал задумчиво:

— Забыл, что тебе дед говаривал? Душа у тебя бедовая, так сиди и не выпячивайся. Вспомни дядек своих, как они кончили.

— Так они…

— Да! — перебил отец. — Безымянными холмиками они кончили!

— Но потом ведь разобрались. Они невиновны оказались…

— А от этого легче?! Легче, я тебя спрашиваю?! — насупившись, отец в упор уставился на сына. — Пойми, Максимка, мы — вольногоры. Наше дело, чтоб земля родила. И война. Держись за армию, сынку, не встревай никуда. Не лезь в политику. Прошу, держись за армию, раз на землице от тебя толку никакого.