— Здоров, Жень, — поприветствовал комбат-4 взмахом руки. — Не меня ли ищешь?

— В самую точку, — кивнул ротмистр. — Зайдём ко мне?

Негрескул в миг посерьёзнел. Ротмистра он знал давно и сразу понял, что разговор будет не весёлый. Если Муранов приглашает в свой кабинет, то разговор, как правило, или не для лишних ушей или деликатного свойства.

В кабинете, что в самом конце длинного коридора на втором этаже, Муранов жестом показал, мол, выбирай любой стул, а сам скинул шинель и шапку, оставшись в жандармском кителе, украшенном 'Георгием' 4-й степени. Боевые награды у особистов были не то чтобы редкостью, а скорее исключением. Своего 'Георгия' Муранов получил за один из ноябрьских боёв близь Дамме.

— В общем, не буду тянуть кота за хвост, — ротмистр уселся во главе стола и вытащил из внутреннего кармана кителя конверт. — Вот. Тебе адресовано.

Обыкновенный конверт со штампиками и номером полевой почты. Вскрытый конечно, перлюстрация была обычной и не самой приятной обязанностью особого отдела. Негрескул взял конверт, повертел, прочитал адресат и прикурил сигарету.

— Косенко помнишь? — поинтересовался Муранов и чиркнул спичкой, прикуривая.

— Сержант-санинструктор? — комбат машинально вытащил письмо из конверта. — Татьяна? Та, что по беременности демобилизована?

— Она самая.

— Вот чёрт… — невесело буркнул комбат и крепко затянулся. — Догадываюсь о чём она пишет. Всё ещё надеется…

— А что ей остаётся?

Негрескул развернул сложенный вдвое лист и с тяжёлым сердцем принялся читать.

'Уважаемый Фёдор Фёдорович!

Прошу меня извинить, что вынуждена отрывать ваше время и внимание. Но больше мне обратиться уже не к кому. Все мои запросы либо остаются без ответов, либо приходят формальные казённые отписки.

Не могу выразить с какой надеждой я жду вашего ответа, жду что возможно вы сможете прояснить обстоятельства пропажи поручика Масканина. Признаться, не могу не верить, что стандартное 'пропал без вести' всё же не означает гибель. Поэтому мне так важно узнать ваше мнение об обстоятельствах того боя. Ведь кому как не вам, его командиру, знать что там произошло.

Поймите меня правильно, я не понаслышке знаю, какая иногда путаница бывает. Может его бессознательного и без документов в эвакогоспиталь отправили? Так бывает нередко. Если он в братской могиле, то хотя бы знать, где похоронен.

С нетерпением жду вашего ответа.

С уважением

Сержант медслужбы в запасе Косенко Т.В.'

Комбат отложил письмо и прикусил губу.

— Ну что скажешь? — спросил Муранов.

— Да что тут сказать? Думаю, что в ответ написать…

— Правду лучше не пиши. Пусть надеется. Ей расстраиваться нельзя.

— Ну ты даёшь, Жень. Можно подумать, она сейчас безмятежна… Да она места себе не находит.

— Это другое. Скажи лучше, зачем Масканина в тот госпиталь отпустил?

Негрескул окутался дымом и уставился немигающим взглядом на секретер.

— Знаешь… — наконец выдохнул комбат. — Кто ж знал, что велгонцы к Лютенбургу прорвутся?

— Хм… Давненько их мотопехота не делала неожиданных контрударов, да? И десанты давно в тыл не забрасывали?

— Да иди ты… Без тебя тошно.

— Ну-ну… — ротмистр стряхнул пепел в срезанную гильзу зенитного снаряда. — Что писать-то надумал?

— Как есть…

— А как есть? Что среди живых не числится? Что среди мёртвых не найден? Что в никакой другой госпиталь его отправить не могли? Напишешь, что в плен попал? Тогда почему его не освободили драгуны? Напишешь, что по показаниям пленных велгонцев, за мотопехотой шли 'серые', которые делали какие-то уколы всем захваченным без сознания, потом штабелями грузили в машины и увозили… Так напишешь?

— А что написать тогда? — Негрескул уставился исподлобья. — Не писать то, не писать это… Про усыпляющие газы тоже не надо?

— Про газы пиши. Чтоб не давать повода к ненужным мыслям.

— Ладно, — кивнул сам себе комбат, — навру что-нибудь утешительное.

Сумеречная зона. Северо-восточнее от окраин Велгона. Лето 153 г. э.с.

Протяжно и с надрывом тишину разорвал сигнал побудки, словно дребезжащей колотушкой долбанув по ушам. Начиналось ещё одно проклятое утро. Приходя в себя от такого пробуждения, обитатели барака безо всякого энтузиазма вылезали из нагретых собственным теплом коек.

Жестоко возвещая о начале нового дня, сигнал резко вырывал из сна даже почти окочурившихся. По садистски долго, он то противно дребезжал при затухании, то завывал на одной ноте. И это была только часть сигнала — в слышимом диапазоне. Была и другая составляющая — инфразвук. Неприятное, надо сказать, ощущение, когда будят таким вот образом. И втройне неприятно, если сообразишь, что и завтра тебя подымут точно также и что ожидает впереди лишь череда беспросветных однообразных дней. До самого конца — пока не сдохнешь.

Тупо уставившись в пространство, Максим Масканин какое-то время продолжал лежать ничего вокруг не замечая. Его била нервная дрожь. Ставшая уже привычной дрожь, которая вскоре так же привычно прошла.

Она всегда проходила быстро. Организм таким вот образом реагировал на инфразвук. Масканин ещё пытался сопротивляться этому воющему дребезжанию, цепляясь за остатки сна — доброго и безмятежного. Удивительно, но сон его всегда был спокоен, поэтому-то так не хотелось с ним расставаться. Нечто внутри отчаянно упиралось и словно вопило: 'да оставьте же мой труп в покое!!!' Но тщетно. Как всегда тщетно. В покое его оставлять не собирались. Адский сигнал окончательно разнёс в пух и прах последние бастионы морфеева царства, заставляя нехотя вылазить в стылый воздух из-под тоненького, затёртого, никогда не стиравшегося одеяльца из синей полушерстяной ткани, заставляя оставить нагретую койку, чтобы потом плетясь полусонным, влиться в вереницу таких же заспанных, недовольно бурчащих, трясущихся от утренней зябкости людей.

А сигнал всё ревел. Не так громко, как казалось по началу, но въедливо.

Где-то рядом раздался грохот падающего тела. Потом ещё. Что ж, вот она привычная картина побудки. Так всегда по утрам — кто-нибудь да шлёпнется на старый скрипящий настил пола, неловко слезая со второго или третьего яруса коек. Максим уловил полагавшиеся после падений полуразборчивые неосмысленные проклятия. Слева, со второго яруса тихо и обессилено сползал сосед. Видок у соседа был ещё тот: кожа даже сейчас в приглушённом освещении выглядела как у двухдневного утопленника. Бывшая некогда белого цвета протёртая кальсонная рубаха заляпана ещё не до конца подсохшей блевотиной и кровью. Соседа рвало вторую ночь, он теперь не жилец.

Как сомнамбула, Максим направил ноги в разношенные тапки-шлёпанцы, машинально начал заправлять койку, пока ненавистный, всё ещё лютующий сигнал окончательно не прогнал из головы щупальцы сна.

'Началось… — огляделся он со злой ухмылкой, — утро, блин…'

Машинально, по заученной давно привычке, он сосредоточился на своих ощущениях. Покопался в меру сил в себе, производя этакую ревизию памяти. Привычная ежеутренняя процедура самоанализа. Странная процедура, если посмотреть на это дело со стороны, не представляя к тому же здешних реалий. Но странная не для него. Для Масканина она была жизненно необходима. Он застыл, на мгновение-другое погружаясь в себя, мысли потекли каскадом образов и обрывками слов. Что-нибудь новое?… Да нет, как будто ничего не прибавилось и не вспомнилось. Пусто. Наверное, также пусто, как в голове у кретина. А из старого? Из старого-то — вот благодарствуем, уж и не знал он кому адресовать свою благодарность, но вроде ничего не забыл, хотя, чёрт возьми, уверенным в этом он быть не мог.

'Итак, значит, подытожим… — подвёл он черту в самоанализе. — Прошлого — нет. Будущего… И его тоже нет. И вокруг одно дерьмо… И если я сейчас именно так думаю, значит, всё нормально. Я — всё ещё я'.