А сегодня — ни дождя, ни тумана. Даже просто дышать воздухом было приятно. Стараясь, чтобы это было не заметно, Масканин жадно делал глубокие вдохи. Когда ещё придётся? Всем остальным такая нерядовая погода была, как говорится, до одного места. Окружающие ёжились, втягивали шею, с опаской поглядывали вверх. Очень неспокойно им было на открытом пространстве да под открытым небом.

Ну не будем выпадать из образа, решил Максим, принявшись вести себя на манер остальных. Тут же вспомнилось вчерашнее утро, со свинцовыми тучами, с мелким, но зарядившим на весь день дождём. Вон и лужи вокруг от вчерашнего. Впрочем, от вчерашнего ли? Вообще-то, лужи никогда не пересыхали.

У право- и левосторонних бараков стали раздаваться первые крикливые команды отрядных смотрителей. Тут же, вслед им, уже разносились команды по другую сторону широкой грунтовой дороги, разделявшей два длинных ряда подземных сооружений. Вдоль самой дороги застыли до десятка бронетранспортёров с охранниками на бортах. Были хорошо различимы их жмущиеся от холода фигуры, облачённые в серо-синие костюмы химзащиты, закинутые через плечо карабины и неизменный атрибут — шоковые дубинки, пристёгнутые к широким чёрным ремням рядом с сумками для противогазов.

— Х-хо! А ну построиться! Х-хо! — зарявкал, как из-под земли выросший Фребо — их 'родной' смотритель отряда. Это был жёлчный, начинающий седеть тип с густыми всклокоченными бровями, нависающими над воспалёнными глубоко посаженными глазками. — Живее, сволочи, живее! Разобраться в три шеренги!

Максим не помнил, как узнал его имя. Фребо был непосредственным начальником их отряда, прямым представителем власти лагеря.

'Припёрся уже', — подумалось ему. А отряд тем временем суетливо-бестолково исполнял приказание смотрителя.

Сейчас, как обычно в традициях последних дней, Фребо должен начать всех со слийжами сравнивать — с местными тварями-переростками из соседних болот. Самих тварей Максим ни разу не видел, но слышал их подробнейшее описание, что называется — во всех красках. Слышал от очевидцев, когда всего четыре дня назад одна из них каким-то чудом по собственной глупости забрела в лагерь. По рассказам, ростом слийжа достигала человеку по грудь, была скорее всего земноводной, с синевато-зелёной слизистой кожей, да вдобавок ядовитой. Хотя, про ядовитость может и врут. Самое печальное, вновь подумалось Масканину, никто из очевидцев его отряда на следующий же день ничего не помнил о вторжении болотного монстра. Хотелось бы и самому эту тварь увидать. Впрочем, хорошо, что не случилось этого, а то пришлось бы последующие дни вытравливать из себя невольные эмоции и мысли от впечатлений, причём несомненно ярких впечатлений, на фоне ежедневной бредовой монотонности. Однако, закралась Масканину в тот день одна мыслишка: быть может, если опасная тварь смогла как-то пробраться сюда, преодолев и защитный периметр, и посты охраны, то вероятно и выйти отсюда тоже возможно.

— Эй, живее, живее, слийжи брюхатые! — проорал Фребо, потом прошёлся вдоль строя, подсчитывая подопечных, шевеля при этом губами и тыкая по воздуху указательным пальцем. Вдруг он резко остановился, сбившись со счёта, и прошипел неизменное: 'шшшшисц!' И начал пересчёт заново.

Что такое 'шисц', Максим достоверно не знал. Понимал, что это ругательство, судя по тому, как часто и при каких обстоятельствах оно звучало в разговорах охраны. Слово это было явно не из разряда грамматики и фонетики велгонского диалекта. В чём-чём, а в этом он был уверен, потому как практически сразу, когда к нему возвратилась та малая нынешняя часть его прежней личности, Максим определил, что вся охрана лагеря — велгонцы. Сам он был вольногором — и это всё, что он мог определить о собственной принадлежности. Вся остальная память на эту тему оставалась не доступна. Хотелось верить, что пока не доступна. Очень хотелось верить. Все другие обитатели лагеря в большинстве тоже были русскими или новоросами, как их нередко называли иностранцы. Но попадались и хаконины, и северные раконцы.

— Итак, значит, все на месте, — закончил Фребо повторный подсчёт. — Да и куда вы, к дьяволу, от меня денетесь?

Фребо обернулся на звук подъехавшего грузовика с длинным кунгом, к которому трусцой подбегали трое охранников. Дверь кунга распахнулась, на землю спрыгнул офицер в сером мундире, в котором он, в общем-то, смотрелся странно на фоне защитных химкостюмов остальных велгонцев.

— Эй, Фребо, принимай 'свеженьких'! — крикнул офицер и махнул зажатым в руке стеком.

На землю, едва не сбивая друг друга, из кунга посыпались эти самые 'свеженькие', которым предстояло пополнить отряд Масканина. Только один из них был облачён в новенький защитный комбинезон, у прочих амуниция находилась в различной степени изношенности.

— Ну, наконец-то, Вакко! Наконец-то ты мою заявку исполнил! — просиял Фребо. — А то рабочих загребаете там себе… А чтоб норму выполнять, так у меня одного голова должна болеть!

В ответ, офицер, названный Вакко, лишь отмахнулся. Полез обратно в кунг, прихватив с собой всех трёх стоявших рядом охранников, бурча попутно о 'вечном нытье всех этих, мать их, болванов-смотрителей'.

— Шисц на тебя! — сплюнул Фребо, не добрым взглядом провожая грузовик, покативший прочь размеренно урча мотором. Сплюнув ещё раз, он принялся распределять в строю новичков. Потом скомандовал, словно перед ним был не отряд зэков, а подразделение солдат его собственных велгонцев:

— Напраааа… Во! К пищеблоку шагооом… Арш!

Как всегда без всяких разговоров в строю, что само собой было бы не мыслимо где угодно, во всех иных местах, но только не в этом лагере, отряд, понукаемый Фребо, протопал с полкилометра.

Для кормёжки заключённых, в пищеблоке отводилось своё отдельное крыло, попасть из которого в соседнее, предназначенное для охраны, было не возможно. Странное, конечно, такое соседство. Не понятно было, почему не построили для охранников отдельные столовые, из соображений экономии, что ли? Или для создания дополнительной иллюзии мягкости лагерного режима, чтобы можно было легче управлять безвольными рабочими массами? А если заключённые безвольны, зачем тогда маскарад с поддержанием гигиены, более-менее сносными бытовыми условиями в бараках и прочее, и прочее?… Всё равно потом, подобно отслужившей свой срок вещи, каждый узник был обречён на изъятие из этого маскарада. Наверное, у здешней администрации на этот счёт были какие-то свои соображения, которые Масканин напросто и знать не мог. По-видимому, весь маскарад был связан с ментальным контролем, поголовно довлеющим над заключёнными. Максим припомнил, как кое-кто из отряда порой выдвигал какую-нибудь странную версию происходящего. Интересно, это ж какой ход мысли должен быть, чтоб прийти к тем или иным просто диким умозаключениям? Правда, на следующее же утро весь свой бред очередной мыслитель забывал начисто. Но всё-таки, то одна, то другая пахнущая идиотизмом идея с регулярной периодичностью вдруг возникала в головах зэков. И может быть, что и сам он когда-то также блаженно заблуждался.

Фребо довёл их до неприметного с далека холмика, в котором зиял уходящий ступеньками вниз мрачный провал с раскрытыми настежь шлюзовыми створами, к которым стекались скученные змейки других отрядов. Из шлюза вёл широкий плохо освещённый тоннель, уходящий под землю под уклоном градусов в сорок, выводя к просторному уровню, поделённому на четыре столовых зала, в каждом из которых располагались в несколько рядов длинные столы из плохо обработанного дерева и такие же неказистые деревянные скамьи. У этого крыла пищеблока имелся и другой вход, но вёл он на более нижний уровень, планировка которого повторялась в строгой точности.

Отстояв очередь на раздаче, Максим получил миску с густой переваренной массой бобов, кусок кислого плохо вымешанного хлеба и ложку из нержавки. Еда, конечно, была ещё та, как всегда недосоленная и порция маловатая. Тем не менее, когда парок достиг носа, в животе тут же возникли голодные спазмы, а рот обильно наполнился слюной. Бобовая масса была только-только с пылу — с жару, но никто этого почти не замечал. Сотни рук лихорадочно заработали, отстукивая ложками по мискам. Чего они стоят — эти обожжённые губы, язык и гортань, когда постоянно живёшь впроголодь? А чтобы отработать дневную норму иногда так упахаешься, что, бывает, засыпаешь тут же в цеху или боксе сразу после звонка конца смены. Тогда только пинки и зуботычины смотрителей вырывают из сна.