Крепыш откинулся на спинку и задумался. Минуты две прошло, прежде чем он ответил:

— Нет, на фронте я точно не был. Меня не брали. Я литейщик и довольно классный… Только не думай, парень, что я хвастаю… У меня бронь, вообще-то, на заводе была. А вот как попал сюда, да ещё с Максом рыжим, ну хоть убей, не пойму. Он-то студентом был, значит. Со старшеньким моим репетиторством занимался. Тот тоже в студенты готовился… — он скривился как от кислого и пожал плечами. — Да уж, не ладно что-то у меня в башке. Кажись, провалы в памяти.

— Все мы такие… Может, ты просто не помнишь, что со студентом добровольцами пошли?

— Ага, — вякнул крепыш с иронией, — да на кой мне в добровольцы идти? Я на своём месте больше пользы приносил. А Макс рыжий… Так он, это… когда выучился бы, инженером к нам прийти хотел. Так что, не складно, парень, с твоими добровольцами. Разве что… — он замолчал в мучительном ступоре обрывков воспоминаний. — Эвон как! Похоже, сраные калабыри руку приложили, с них станется…

— Не понял. Что за калабыри?

— Да предатели… Словечко ненашенское такое… Дерьмовенькое такое словечко… Вспомнил. Коллаборационисты…

— В смысле? Оккупация что ли была?

— Ну да, была. Под конец зимы в аккурат. Не знал? Фронт когда прогнулся, так и велгонец в Вежецк вступил.

— Не знаю… Не помню нихрена.

— А калабырей этих я с самого начала невзлюбил, когда их велгонцы на самоуправление поставили. Ведь при канцлере как было? Я в неделю по два четвертных серебром мог зашибить. А потом — нате вам, Вежецкая Республика! В кассе бумажек получишь и бежишь трынькать, а то завтра за них хлеба буханку не возьмёшь. Так ведь в кассе раз в неделю жалованье. То, что копил на чёрный день — тоже не бесконечно, хорошо ещё, не всё раньше в банк ложил. У иных сбереженьяца реквизировали. Вот словечко ещё модное… Тьфу! А у нас, работяг простых, поостереглись. Но выдают — опять бумажки. Сложишь их в кассе, бывает, пачками в сумку и идёшь пожрать купить в магазины да в злые очереди. На рынке нынче от бумажек носы воротят, всё больше мена в ходу, а лучше монетки старорежимные, золотые и серебряные, у кого остались. Так-то вот… Однако если республиканцы нас захапали, тогда почему мы у велгонцев? Не понятно всё это. Моя память тут молчит.

Крепыш закончил отповедь и закурил сигарету, предложил вторую Масканину. Максим отказался. Он обдумывал услышанное. Его память, если так можно сказать, молчала ещё больше, чем у крепыша. Он знал, что воевал с велгонцами, только никаких подробностей вспомнить не удавалось. Одни только смутные образы. Про Вежецкую Республику же и про отход фронта он не знал ничего.

— Слушай, Михалыч, а давно это случилось?

Крепыш хмыкнул, глубоко затянулся и ответил:

— Ну ты даёшь, Макс, в самом деле! Говорю же — перед самой весной. Или год какой нынче сомневаешься? Пятьдесят третий был. То есть сто пятьдесят третий эры стабильности.

— Угу… — Масканин с силой провёл ладонью по лицу, словно это могло помочь развеять туман в голове. — А с Велгоном как? Ну при этих ваших калабырях?

— А никак с велгонцами. Мир — не мир, сразу не поймёшь. Скорее мир. Республика, считай, на их штыках держалась. Ну и своей паскуды хватало. Когда они, значит, свою республику провозгласили, тут и началось. Бардак такой начался, что ты! Сплошные налёты, стычки, мародёры, дезертиры. По ночам грабежи, реквизиции, аресты, расправы. Но велгонцы, отчего-то, быстро остановились. Дальше на юг они упёрлись и всё… Как поделано. Уж и артиллерии сколько через Вежецк натянули к фронту, а хрен в итоге. Но велгонец в дела калабырей не лез. В народе слухи ходили, что депутаты казной откупились. Может и правда, чёрт их знает. Мне, парень, тоже не понятно, отчего это мы у велгонцев очутились.

Крепыш бросил окурок под ноги и затоптал. Потом, хитро прищурившись, спросил:

— Погоди, паря, ты, значит, про сдачу Вежецка не помнишь или не знаешь?

— Не уверен, что ответить, — дёрнул плечами Максим. — По внутреннему ощущению, скорее не знаю.

— Да-с, — протянул крепыш озадаченно. — Дела, чтоб их… Ты, Макс, выходит, до этого самого, значит… допрежде сюда попал?

— Выходит, что так. А может быть и не так. И может быть и не сразу сюда, может ещё где побывал. Надеюсь, потом память восстановится…

Масканин замолчал, решив немного сбросить скорость, заметив впереди группу больших валунов. Небо, к счастью, не было сплошь затянуто облаками, потому окончательно воцарившаяся ночь озарялась светом Ирисы — большой блёкло-жёлтой луны. Не выглядывай Ириса из-за туч, тут, возможно, и настал бы конец их бегству. Стоило налететь 'Дюркису' на валуны, не известно как бы он справился.

Обогнув опасное место и вновь набрав предельную скорость, Масканин раздумывал, что напарник ему попался идейный, возможно, умышленно сгущающий краски. И просто замечательно, что память у него прорезалась, хоть и частично, но всё же. А раз так, решил Масканин, надо бы прояснить кое-что, глядишь, и у самого может что прояснится.

— Мне вот интересно… Вот взяли велгонцы Вежецк, а войск на его прикрытии не было что ли? Что случилось с третьей армией?

— Я почём знаю! — крепыш плюнул в ближайший триплекс и даже попал. — От отступавших слышал, вроде бы фронт надвое разрезали. Такая бойня повсюду началась! А потом когда Таранский республику провозглашал, в Вежецке и в уездах уже велгонцы шастали. Позахватывали всё что эвакуировать не успели. Госпиталя, комендатуры и кое-где какие-то там склады. Тут же откуда-то повсплывали всякие подпольные партии, анархисты даже, всякие боевые отряды. Их до этого в том году разгромили, оказалось не всех добили. Потом, значит, дезертиры к ним стали прибиваться. Не знаю, много дезертиров не видал, но то что они дезертиры — это точно. Им, сукам, — что? Или к стенке, или с новой властью. Но дезертиры уже когда фронта не стало прибивались. А поначалу в некоторых уездах даже велгонцев не было, всё партийные отряды делали, до зубов вооружённые.

— Я смотрю, ты никак очевидцем был.

— Очевидцем и был, — согласился крепыш. — На моих глазах всё было. Я у свахи две недели сидел… А Вежецк наш хоть и не самый большой, но город губернский. Сам видел, как на театральной площади губернатора и его не успевших удрать администраторов вешали. Видел, как калабыри банки обчищали. Много чего ещё видел. Мы об этом с мужиками из моего цеха вдосталь натрепались. Может, я языком чего натрещал, раз сюда попал…

— А что губернатор ваш? Бежать не успел?

— Знать, не успел. Не нянька я ему…

— Да уж… Сдаётся мне, что-то не то. Я откуда-то знаю, что мы успешно на всех фронтах наступали. А что с Хаконой?

— Сейчас, понятное дело, не знаю. А тогда, значит, велгонцев из неё почти выбили. Да и на Пеловском фронте газеты писали, что велгонец драпает.

— Драпает… — Максим хмыкнул. — Хорошо же он драпает, аж до Вежецка.

На душе у него стало как-то тяжело от прозвучавшего рассказа. Новости, что не говори, аховые. Хоть, впрочем, и новостями их назвать нельзя. Конец зимы тогда был, а сейчас? А сейчас, если Масканин ничего не путает в определении широты и в рисунке редких среди разрывов облаков звёзд, где-то конец лета. Северного лета. А может и середина. И находятся беглецы где-то на севере Велгона. Это ж как домой добираться? Лихо, однако, дела идут. Ну ничего, рассветёт, скорректируем координаты, а там посмотрим.

— Бежать нам с тобой, Михалыч, домой и не представлять, что нас там ожидает.

— А я, Макс, домой не собираюсь. Боюсь я теперь в моём Вежецке появляться. Надеюсь, хоть семью не тронули. Ну да ничего, — вздохнул он мечтательно, — изловчусь потом им как-нибудь весть подать. Ежели нас велгонцы не нагонят.

— Не нагонят. Я уж постараюсь.

Дальше ехали молча. Обоим зверски хотелось спать — тут и хроническая усталость сказывалась, и систематическое недосыпание, да и мягко подползающая, убаюкивающая иллюзия безопасности, когда часа три ни одного преследователя не видно.

Стемнело окончательно — тучи уплотнились, совсем закрыв Ирису. Масканин сбросил скорость, всерьёз опасаясь налететь на невидимые теперь возможные опасности. Крепыша разморило, он дремал, не смотря на неудобную позу и периодические подпрыгивания, от чего его голова стукалась о стальные листы. Максим ему даже слегка позавидовал, сам-то он вздремнуть права не имел. А веки, как нарочно, всё больше тяжелели, когда он до рези в глазах пытался разглядеть дорогу, проклиная, что нельзя в данных обстоятельствах воспользоваться фарами. Испытывать судьбу — тем самым давать хоть малейший шанс погоне, он считал просто преступным.