И хотя она обратилась к одной, вскочили обе. Сбивая стулья, девочки бросились к кухонному окошку и вот уже торопились обратно, неся каждая по тарелке гречневой каши с молоком.

Однако которая из них Аля, а которая Маля? Во всяком случае, первая чуть бойчее, ее нетрудно отличить: из-под пухлой губы торчит кривенький зубок, даже мешает губам сомкнуться. В ней что-то явно от мальчишки. Другая же скромнее и тише, зато сосредоточенней и наблюдательней. Видно, девочка догадывается, что Броня подсела к ним неспроста: может, уже знает, что они убегали от Марии Осиповны?

— Кому вторая порция? — спросила Броня.

— Вам.

— Думаете, справлюсь?

— Справитесь! — заверила бойкая, которую Броня прозвала «кривозубиком».

— А ты как думаешь? — обратилась она к другой, молчаливой.

И та осветилась улыбкой, вдруг обнаружив такой же кривенький зубок и на щеках такие же озорные ямочки, как у сестры. Интересно, различает ли их родная мать?

— Значит, справлюсь, считаете?

Сестры дружно взмахнули косичками.

— Однако мне хватит и одной тарелки, — решительно сказала Броня. — Мне ведь никто не помогает. В животе никто у меня не живет и есть не просит.

Девочки воровато переглянулись. Броня разделила кашу в две тарелки.

— Ешьте, — строго сказала она.

Сестры послушно стали есть, не поднимая глаз.

«Пожалуй, на сегодня хватит, — решила Броня. — Я узнаю, кому вы таскаете обеды. А сейчас оставлю вас в покое. Главное — мера. В воспитании детей нельзя переступать границы».

Броня мысленно сделала запись в блокноте: «Аля и Маля. Взять этих акселераток под особое наблюдение. Одна из них больше похожа на мальчика. Но вот которая? И не пугать их чрезмерной строгостью. Главное в педагогике — чувство меры». Записав это, она стала размышлять о влиянии личности воспитателя на ребенка. «Строгость — да. но далеко ли уедешь на одной строгости? Только в комбинации с юмором и теплотой строгость может дать нужный эффект…»

Броня поправила очки, заметив в гречневой каше что-то похожее на щепочку. Она сдвинула щепочку на сухой берег тарелки, незаметно сбросила вниз и продолжала есть как ни в чем не бывало. Она не обращала внимания на девочек и сделала вид, что не заметила, как сперва одна из них, доев кашу, тихонько выбралась из-за стола, а вслед за ней и другая, не успевшая доесть, — не могла же она задержаться и отстать от сестры.

«Ушли, не попрощавшись и не извинившись, — обиженно отметила Броня. — Но я еще узнаю про ваши тайные свидания».

Броня оглядела тарелки девочек и подумала, что зря отдала им кашу, — она вполне бы справилась и со второй порцией. И с сожалением вздохнула, когда дежурная девочка не очень-то вежливо выдернула у нее из-под носа тарелку, свалила в нее остатки из двух других тарелок и унесла, оставив на столе тепловатый чай, который Броня все же медленно выпила, заедая большими кусками хлеба. Она всегда много ест хлеба, просто неприлично много, но отчего же она такая худая? Ужасная обжора, если подумать, просто неловко так много есть на людях. Броня страдала, но ничего не могла с собою поделать. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не смотрит на нее, Броня вытащила блокнот и записала: «Педагог — человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Обратить внимание на чистоту и порядок на кухне. Дрова в каше — безобразие. Повара — кто они? Они тоже воспитатели. Театр начинается с вешалки — применимо ли это к детскому коллективу? Какая же все-таки связь между жуком и лесными людьми?»

В блокнот Броня заносила не только свои мысли, но и заметки на память, замечания, которые надо сделать тому или иному ребенку, имена ребят и их внешние приметы, планы мероприятий на ближайшие дни. Это была ее рабочая записная книжка, и таких рабочих книжек у нее накопилось несколько десятков, ибо туда же она записывала поразившие ее мысли и высказывания педагогов, писателей, классиков марксизма-ленинизма, стихи разных поэтов, слова из песен, пословицы, поговорки, услышанные в разговорах, тексты песен, которые она считала нужным заучивать наизусть, хотя не любила массовых песен и предпочитала классическую музыку. Она учила наизусть пионерские песни, чтобы не отрываться от ребячьих масс, и тщательно проштудировала несколько выпусков «Спутника вожатого», с иронией относясь к разного рода прописным истинам, которые в них содержались, и не очень осуждала их авторов, которые довольно точно ориентировали свои наставления на средних вожатых — на тех, которые, как говорится, не хватают звезд с неба. Она же, и в этом она не стеснялась признаваться себе, считала, что свою звезду должна, просто обязана схватить. Броня была человеком идеи, и она не пожалеет сил, чтобы сделаться большим, настоящим педагогом. Это была ее мечта, которой она тайно посвящала стихи — впрочем, не очень высокого качества, что она ясно понимала.

Броня решительно встала и прошла к выходу, лавируя тонким телом между стульями. Она невольно оглянулась, ощутив на себе взгляд Рустема, который сидел среди ребят, обсуждая с ними итоги лесных соревнований. Он улыбнулся Броне, она автоматически улыбнулась ему в ответ и даже кивнула. Ей было приятно заметить в его улыбке какое-то скрытое сочувствие — оно относилось, несомненно, к ее малоудачному судейству. Однако не слишком ли быстро и охотно она ответила ему улыбкой? И что это за вольности — пускать на футбольное поле каких-то парней, не имеющих никакого отношения к лагерю? «Надо владеть собой, — сказала она себе, — я слишком экспансивна. Это во мне не иначе как от сентиментальной мамочки, считающей, что если я расту без отца, единственный ребенок, так меня надо баловать. И еще от бабушки, которая во мне души не чает. И то, что я расту без отца, отражается на моем характере, слишком чувствительном. Надо бороться с этим, выжигать каленым железом. Каленым!»

Броня швырнула косу на грудь, чтобы Рустем не глазел на косу со спины. Очень уж эта коса занимала его. Она с раздражением подумала, что все-таки кончится тем, что огорчит маму и бабушку и срежет косу, просто неприлично длинную, только подчеркивающую ее худобу и неказистость. Достаточно с нее короткого вздернутого носа и слегка оттянутых нижних век — и так лупоглазое страшилище, а тут еще тяжелая коса — не коса, а змея, сползающая по спине…

Мысли о матери и бабушке, о злополучной косе пронеслись в ее голове и тут же вытеснились тревогой, которую внушали ей лесные люди. Нет ли какой-то связи между ними и тем обстоятельством, что в лагере во всякое время дня толкались сельские ребята, так что невозможно было отличить чужих от своих? Об этой бестолковщине она уже давно собиралась поговорить с Яковом Антоновичем и сделала запись в блокноте («Разговор с Я. А.»), как будто разговор уже действительно состоялся. Сегодня она была свободна от дежурства и до самой вечерней линейки караулила Якова Антоновича, который появлялся несколько раз, но каждый раз не один. После линейки он толковал с Рустемом, кого из ребят послать на колхозную стройку, где трудилась студенческая бригада. Они обсуждали возможные заработки ребят. Броня не одобряла меркантильный подход к детскому труду, но пока воздерживалась от оценки таких разговоров. В Якове Антоновиче надо было еще разобраться. Заслуженный, опытный педагог, он вот уже третий год, как может уйти на пенсию, но его все не отпускают — работник незаменимый.

Совсем затемно, когда лагерь затих и ребята укладывались спать, Яков Антонович прошел в клуб. Прежде чем войти за ним туда, Броня обошла клуб с другой стороны и прильнула к окошку. В комнате светился телевизор. На диване сидели Яков Антонович и еще какие-то люди. Броня войти не решилась, но и уйти не могла: кто же все-таки полуночничает здесь? Экран телевизора вдруг вспыхнул, наполнив светом комнату, и Броня увидела длинногривого паренька, сидевшего рядом с Яковом Антоновичем, и другого, кудлатого, лежавшего на ковре. Спиною к ней, положив руку на плечо Рустему, сидел кто-то еще. Слишком много загадок дал ей сегодняшний день, от них раскалывалась голова. Броня приподняла очки на лоб, крепко протерла глаза и почувствовала сильную усталость. Тоже мне Шерлок Холмс, горько подумала она и пошла к себе в комнату, где жила вместе с Тинкой, студенткой, работавшей в лагере мойщицей посуды. Соседки, как водится, еще не было, она раньше полуночи вообще не возвращалась, пропадая в селе, где у нее завелся сердечный друг. Броня к этому привыкла и не ждала ее, как в первые дни. Она сняла с себя свитер и джинсы, натянула ночную пижаму и нырнула в прохладные простыни. Придвинув к себе ночничок, она нащупала толстую общую тетрадь, прочла последнюю запись, стала припоминать, что следует еще записать, но рука ее с авторучкой упала, свесившись с постели. Последней ее мыслью было, что Яков Антонович похож на Сирано де Бержерака. Крупным, тяжелым своим носом в половину лица и живыми, яркими глазами…