— Не слишком ли велика, как ты думаешь? Пока огонь доползет до вершины, ель может свалиться, и бачок упадет, не взорвавшись…

Это был несомненно Бобкин голос — тонкий, но с какой-то незнакомой хрипотцой, очевидно вызванной привольной жизнью в лесу. Две недели жизни на воздухе — не пустяк.

— А достаточно ли густа верхушка, чтобы спрятать в ней бачок? — продолжал Бобка, словно бы читал кому-то лекцию. — Я думаю, было бы неплохо выкрасить бачок в зеленый цвет, чтобы он не блестел, и тогда ни один черт не увидит его даже в бинокль. Это, по-моему, неплохо, ты не находишь?

Вася ходил вокруг елки, оглядывая ее с разных сторон, не очень-то вслушиваясь в то, что говорил Боб.

— Строго говоря, зеленая окраска сразу решит проблему маскировки… — Боб ходил теперь за Васей, спотыкаясь о коряги, но, даже спотыкаясь и ойкая, он продолжал развивать свои соображения: — Бачок могут заметить, когда будут устанавливать елку, и в этом состоит главная опасность. Ну хорошо, допустим, что не заметят. В конце концов, за это несет ответственность Смагин, а в лагерь елку притащат сельские ребята. Пусть так. Ну, а что, если бачок взорвется раньше времени? Ты скажешь: «С чего это вдруг?» На это я отвечу: «Когда огонь разгорится снизу, горячий воздух, естественно, достигнет вершины раньше огня, в бачке образуются газовые пары…»

На этом месте Боб споткнулся, чуть не сбил с ног Васю, тот подхватил его и отряхнул.

— Чего ты плетешь и не смотришь под ноги? Горячий воздух, давление… Сколько чепухи наговорил! И про краску наболтал. Где ее достанешь, краску?

— Как же быть, в таком случае?

— Лапником обложим бачок, так что никто не заметит. Непонятно, что ли?

— Ты прав, пожалуй. В самом деле, и как это мне в голову не пришло?

— Вообще, занимайся своей подзорной трубой и не лезь в технику.

— Ладно, — сказал миролюбиво Бобка. — Может, мы эту тогда и спилим? Попробуй, как звенит!

Раздались удары. Мелкая судорога просверлила птичье тело профессора, удары отозвались в позвонках и взбудоражили крылья. Он прижался телом к смолистой коре и закрыл глаза. С каждым ударом топора рассеивалось детское наваждение чуда. Профессор снова превращался в нескладного, длинного старика. Замышлялось какое-то озорство. Надо бы остановить проказников. Проще всего было бы дать себя обнаружить и спокойно сказать: «Не пугайтесь, мальчики, это я, Дим Димыч. Подождите, я спущусь и все объясню». Но этот вариант был отвергнут как негодный, хотя и мог предупредить катастрофу.

Он, профессор Шмелев, заведующий травматологическим отделением детской клиники, достиг в своей жизни всего и, слава богу, пожил достаточно. Гибель от какого-то взрыва, с точки зрения медика, досыта насмотревшегося всяких смертей, казалась ему вполне достойной. Но только самая гибель, а не последствия. А последствия были бы кошмарные. Кто мог бы объяснить появление здесь трупа почтенного профессора? И что подумают люди, обнаружив покойника возле тайного убежища мальчиков? А кроме того, каким легкомыслием покажется поведение профессора, когда из допросов дорожных попутчиков выяснится, что он был задержан как безбилетник! И наконец, что подумает следствие, проявив пленку и увидев на снимках пейзажи, сделанные с вершины дерева?

Профессор попался, это факт. Мальчики будут, несомненно, ошарашены, однако страшно не это. Как они расценят его столь внезапное появление? Ясно: как вмешательство в их личную жизнь и покушение на их святое право самостоятельности. За те две недели, что они живут здесь, они привыкли к независимости и ощущению взрослости, и вот нате вам — приехал! С тем, что мальчики станут презирать его, профессор мог бы еще смириться. Но дело разве только в нем? Разве не перенесут они свое презрение на всех взрослых?

Сейчас, когда профессор рассматривал свой поступок в таком глобальном разрезе, его опасения за свою жизнь показались просто мелкой суетой. Да и страхи-то, в общем, были сильно преувеличены. Почему, скажите на милость, он непременно должен разбиться, если дерево будет подпилено и упадет? Разве не сорвался он однажды со скалы, отделавшись легким сотрясением мозга и ушибом бедра? А потом, провалявшись в больнице, разве не нашел он там, кстати, свое счастье в лице медсестрички Тони, счастье, которое безоблачно движется к своему золотому полувеку?

Теперь профессор уже с легким чувством ожидал возможных печальных последствий своего тихого сидения на верхушке ели, думая лишь о том, как остаться незамеченным, когда ель, подпиленная снизу, обрушится на соседние деревья. Жик-жик! Жик-жик! Главное, вовремя расправить крылья. Жик-жик! Жик-жик! А телом стать возможно тщедушней и невесомей. Сеанс самовнушения — и он как бы снова превращается в дятла. И это было очень кстати, потому что пила, под звуки которой лихо скакали его мысли, явно подходила к другому срезу ствола. Пильщики сделали передышку, чтобы обсудить, в какую сторону толкнуть дерево.

— А ну-ка стань подальше, а то зацепит!

Наступила неземная, первородная тишина, и в этой тишине, словно из недр земли, стал грозно подниматься звон. Когда же ель, лениво зависая, задумчиво склонилась вниз, профессор распустил свои легкие крылья и полетел на соседнюю ель…

— Порядок, — сказал Бобка. — Теперь можно закурить…

В тишине послышалось чирканье, сверкнул огонек, на миг осветив склонившиеся лица.

— Гадость какая! — закашлялся Бобка. — Будто за горло кто-то схватил…

Вася ходил вокруг елки, обрубая нижние ветки. Бобка следовал за ним, кашляя, плюясь и спотыкаясь.

— Вот увидела бы мама, что было бы!

— А ты брось, тебе вредно…

— Я понимаю, что вредно. Ну, а вдруг придется жить в атмосфере, отравленной вредными газами? Надо привыкать…

— Сдохнешь, пока привыкнешь…

Бобка, словно бы того и ждал только, затоптал сигарету и с воодушевлением сказал:

— Вот теперь можно и с родителями повидаться!

— Как это?

— По видеотелефончику!

— Э, чего выдумал!

— Да это проще пареной репы! Настроил экран — и пожалуйста: говори и любуйся, радость моя! А вон мамулька моя, смотри!

— Где? — удивился Вася.

— Да на экране, — рассмеялся Боб. — Вась, ты брось сигарету, а то мамка заметит и начнет воспитывать… Мамуль, это я, здравствуй!

— Потише ори! — прошипел Вася.

— Это я, Бобка, замарашка-растеряшка твой, кто же еще! — Бобка перешел на шепот, но тут же снова повысил голос: — Не узнаешь? Это я поправился. Как питаемся? Нормально! Ягоды всякой — малины, черники, голубики — лопатой гребем. Я поправился на семь килограммов… Нет, прости, на пять…

— Вот трепач! проворчал Вася.

— Тш-ш-ш, не мешай, — прошипел Бобка. — Алло, алло, мамуль! Наладь звук, пожалуйста, а то не слышно… Ну вот, сейчас хорошо. А что папа делает? В кратере сидит? Картошку печет? Ха-ха, не смеши меня! А мы тоже на костре печем — вкуснота! Ты хорошо меня видишь? А это Вася с нашего двора. Не узнаешь? Вася, тебе привет от мамы…

— Заткнись!

— Мамуль, он тебе тоже передает привет. Мы на Лисьем кордоне, от лагеря недалеко. Мамуль, не волнуйся, У нас все в порядке. Вася замечательный охотник, он сегодня медведе убил… Вася, поговори с ней, пожалуйста, а то она мне не верит…

— Ну и артист! — усмехнулся Вася. — По мамочке соскучился, сосунок.

Бобка замолчал и какое-то время грустно вздыхал.

— Увидала бы, как мы живем, страшно рассердилась бы…

— А батя?

— Папа не удивится. Он, кроме вулканов, ничем не интересуется. Камчатские вулканы никто не знает, как он…

— Да, а мой батя где-то шастает… — сказал Вася.

— Есть же люди, которым про собственных детей неинтересно! — с возмущением сказал Бобка. — Если у человека нету совести, так нечего и вспоминать о нем!

Вася не откликнулся. Он подправлял сосну, обрубая на ней ветки, торчащие в сторону дальше других.