Это был кордон с пасекой, домик лесника. Тот ли, который он искал, или другой, ровным счетом не имело никакого значения. Профессор устремился к нему из последних сил, но остановился, пораженный мыслью: за кого его примут хозяева, увидев в таком растерзанном виде? И не лучше ли дождаться утра? Обдумывая возможные последствия своего внезапного вторжения, профессор решил пересидеть на крылечке и подождать, пока сами хозяева проснутся. Он снял с себя сапоги, развесил мокрые носки на дреколья (снять с себя другие вещи он не решился), растянулся на скамеечке и мгновенно заснул. Во сне он почувствовал сотрясающий приступ голода, потянулся к рюкзаку и проснулся. Рюкзака не было. И только тут сообразил, что рюкзак остался в лесу, у подножия ели. От избы исходила зыбучая тишина. Так же тускло и мертво блестело окно. Ни скрипа, ни вздоха, ни кудахтанья кур. Да есть ли кто здесь живой?

Профессор поднялся на крыльцо, ступенька гулко крякнула под его тяжестью, он чуть не оглох от грома. Но изба не обрушилась и даже не сдвинулась с места. И тогда он толкнул дверь. От визга дверных петель свалился с ветки спящий удод. Проснулся и забарабанил дятел. На соседнее дерево с перепугу прыгнула белка. Во все стороны брызнула стайка бурундуков. В довершение проснулась сорока и переполошно закричала: «Пожар!» И действительно, над лесом, жарко наливаясь, поднимался рассвет.

В сенях он стукнулся головой о грабли, но не почувствовал боли. На стенах висели дымари, сетки, топоры и вилы, но он ничего не увидел, кроме связки вяленой рыбы, бочонка на табуретке, издававшего медовый аромат. Профессор зачерпнул ковшом из бочонка — рука сама знала, что делать — и выпил одним духом. Затем стал грызть рыбу, запивая сладкой медовухой, вкус которой он наконец-то разобрал. По телу, проникая во все закоулки, расползалась радостная благодать. Это было счастливое чувство дематериализации, воспарения духа. Веселое опьянение, давно забытое им, состояние, похожее на глубокую анестезию. Он не хотел, чтобы это состояние уходило, и выпил еще. Жажда, однако, не убывала, а нарастала, но уже не было сил дотянуться до бочонка. И тогда профессор повалился на полати, прекрасно пахнувшие шкурой старого козла, растянулся и полетел в огненную купель, истаивая легкими пузырьками газа, которые тут же превращались в огненные язычки. С каждым выдохом он уменьшался и рассеивался в горячем пламени, становясь душою огня…

На совете лагеря обсуждался вопрос: как провести ленинскую линейку. Впереди еще было две недели, и Яков Антонович предупредил, чтобы не очень увлекались подготовкой — на нее уйдет вся энергия ребят, а самый костер может получиться жалким.

— Я думаю, что Яков Антонович прав, — поддержал его Рустем. — Подготовке важно дать направление, наметив общую схему, а все остальное пускай придумают ребята…

Такой подход к подготовке костра вызвал возражения.

— Я не согласна ни с Яковом Антоновичем, ни с Рустемом, — заявила Броня. — Это костер не простой, а ленинский, и мы проводим его не только для того, чтобы повеселиться и поиграть. Его нельзя пускать на произвол, рассчитывая на ребячью импровизацию. Да они вам такое насочиняют, что у вас волосы встанут дыбом. Послушайте только, какие они песни распевают в своих компаниях, что девочки, что мальчики: «Ты люби меня, ты люби меня, ты судьба моя, ты судьба моя…»

— Ну а что, собственно, страшного в этой песенке?

— Я, кажется, слышу голос моей подружки Тиночки? Вот вам живой пример: если студентка считает такую песню вполне приемлемой для ленинского костра…

— Я про ленинский костер ничего не говорила, — возмутилась Тина.

— Как это так? — удивилась Броня. — А о чем мы сейчас говорим? Или, может быть, мы обсуждаем капустник для обслуживающего персонала?

— Не придирайся к словам, пожалуйста…

— Ладно, не будем придираться к словам, но я повторяю: никакого самотека в подготовке костра не может быть. Надо объявить всем отрядам, чтобы они обдумали свои предложения, избрать специальную комиссию, можно назвать ее художественной, репертуарной, как угодно, а уж комиссия окончательно отработает и утвердит программу костра…

Слушали ее без энтузиазма, но возразить было трудно. Яков Антонович торопился в город, его поджидала машина у ворот, и он передал председательство Рустему.

— Я чувствую, что некоторым хочется смастерить огромную галочку и вместо интересного вечера провести мероприятие, — сказал начальник лагеря, стоя в дверях. — Ладно, готовьте его. Я думаю, костер надо поручить Броне — пускай и занимается им, раз она такая сторонница всяких комиссий…

Уже на следующее утро Броня собрала инициативную группу и побывала с ребятами на костровой площадке. Площадка была захламлена хворостом, банками и тряпьем. Кустарники, окружавшие поляну, были обожжены. Она объявила аврал, и ребята тут же стали расчищать площадку, пробивать к ней новые просеки, заготавливать дрова.

Броня считала, что Яков Антонович ущемил старшего вожатого Рустема, предложив ей руководство подготовкой, и поэтому, чтобы как-то загладить неловкость, держала Рустема в курсе дел. Он кивал, соглашался, никак не комментируя ее решения и думая о чем-то другом. Вообще говоря, Броня недоумевала, как это начальнику лагеря пришло в голову пригласить Рустема старшим вожатым. На ее взгляд, он был кисляй, а не вожатый, а с нею он просто неприлично терялся — то дичился, а то вдруг лез с комплиментами. Самое любопытное, что он терял с нею свою разговорчивость, хотя с ребятами был речист, это она заметила, а с нею толком не мог связать двух слов, запинался, и только глаза его были красноречивы — молили, сомневались, одобряли, торжествовали, прятались от неловкости и смущения, выражали робкое неодобрение. В общем, это были говорящие глаза, и понимать его можно было без слов, но все же Броня предпочитала, чтобы свои сомнения или одобрения он высказывал словами.

В самый разгар подготовки Броня обнаружила за кулисами летнего театра сваленные в кучу старые алебастровые скульптуры. Эти фигуры украшали когда-то главную аллею лагеря. Они были изрядно изуродованы, но для костровой линейки, которая намечалась на вечер, это не имело особого значения. Горнист с отбитой трубой, девочка с серной на трех ножках, однорукий метатель диска, в общем, неплохо монтировались с праздником и придавали ему особую символику. Горнист — это пионерский сбор, девочка с серной — это природа, а дискометатель — спортивная и всяческая самодеятельность.

Мальчики из старшего отряда взялись реставрировать скульптуры. Они раздобыли проволоку, намесили глину и кое-как приладили фигурам недостающие части. Несколько девочек из пятого отряда, в их числе сестрички Аля и Маля, получили задание — почистить скульптуры, помыть, побелить и навести блеск. Броня придумала костру космическое оформление, и вся программа была подчинена этой теме. Флажки, целые гирлянды их, должны были украсить елку, которая будет подожжена и сгорит под грохот барабанов, звуки горнов и треск бенгальских огней. Броня заранее радовалась, представляя себе всю красочность запуска космической ракеты. Она жалела, что в лагере не нашлось новогодних елочных игрушек, они были бы хороши как контраст к летней природе, как бы соединяя собой зиму и лето. Вспоминая совет лагеря, Броня словно все еще продолжала спорить и с удовлетворением отметила про себя, что тщательная продуманность подготовки вовсе не исключает элементов ребячьей самодеятельности. Ведь это же сами ребята придумали приставить антилопе ножку, а метателю диска — руку!

Однако подготовка шла не без накладок. Совершая как-то вечером обход и проверяя, как идут дела, Броня услышала за кулисами летнего театра плач. Она завернула туда и даже присела на ящик от изумления. Девочки ревели, размазывая слезы, а вместо скульптур были какие-то чудовищно раскрашенные уроды — черно-серые волосы с грязными разводами, щеки, измазанные остатками клубничного киселя, трусы у горниста вымараны соком лопуха. Выяснилось, что, раскрашивая скульптуры, девочки разошлись во вкусах, а поскольку слов не хватало, в ход пошли кулаки. Эту безобразную сцену и застала Броня. Она не сомневалась, что именно сестрички затеяли всю эту мазню. Им предоставили самостоятельность, а они превратили задание в самое разнузданное озорство. Не только раскрасили скульптуры, но и сами раскрасились: глаза в фиолетовых кругах, ядовито-красные, как у вампиров, губы, щеки белые и брови изломаны, как у клоунов. Они даже умудрились где-то достать настоящую губную помаду — не иначе, как у Тины, которая и на ночь, исчезая на таинственные свои свидания, не забывала накрасить губы.