Над горами голубело ясное небо. Обильно смоченная земля дымила потоками испарений. По поляне разбрелись телята, стоя дремали привязанные к кольям лошади. У опушки леса трещали разожженные ребятами костры. Кругом трезвонили пичуги, где-то рядом куковала кукушка, каждый раз неожиданно обрывая свою несложную песню глухим гортанным звуком.

И поляна, и окружающие ее горы оказались совсем не такими, какими они виделись ночью. Поляна была узкая и длинная, с наклоном к ручью. Сразу же за ним поднимались горы. Ребята сушили у большого костра одежонку. Кто стоял без рубахи, кто без штанов. Борис методично встряхивал над костром портянки, будто на базаре нахваливал свой товар. Выглядел он забавно, в красных носках, синих кальсонах и в белой нательной рубахе. Патокин гремел ведрами, котелками — готовил завтрак. Не было у костра только Абросимовича. Он с ночи не отходил от телят.

В нашем отряде четверо Ваниных: Ваня, Геннадий, Владимир и Саша. Двое Мурзиных — Валерий и Анатолий. Легко было перепутать ребят, и мы с Борисом называли их, как, впрочем, и сами они друг друга, не просто по имени, а еще и с порядковым номером. Поводом для этого послужило прозвище Володи Ванина. Звали его Бурбон Четвертый.

Почему Володю прозвали Бурбоном, да еще четвертым, мы не дознались, но «бурбонского» в нем ничего не было. Он плотен, словно, скатан, и до того белобрыс, что не заметно ни бровей, ни ресниц. В отряд Володя пришел позже других, в родной деревне Ванино. Подошел к магазину, где мы покупали пряники, и певуче поздоровался:

— Здравствуйте-е-е...

На нем были легкие сыромятные бродни, подвязанные на щиколотках и ниже колен ремешками, грубые штаны, такая же рубаха, а за плечами — котомка из домотканой дерюги. В котомке лежала фуфайка, отдельно, в чистое полотенце, был завернут маковый пирог, который Володя тут же разделил между ребятами.

Хорошо узнали мы его позднее. Он оказался тихим, справедливым и очень обидчивым мальчиком. Не умел возражать, не умел давать отпор. А таким, как известно, от бойких ребят всегда достается. Не был исключением из этого неписаного правила и Володя Ванин. Помню ненастную ночь после тяжелого перехода, когда все ребята, да и мы тоже, сидели смертельно уставшие на берегу реки, бессознательно затягивая минутки отдыха, а Володя поднялся, и один пошел ставить палатку. И как он заплакал, тихо, чтобы никто не видел, когда другой Володя, Сабянин, считавшийся «самым сильным», попытался отнять у него колья.

Ване Первому, худенькому мальчику с продолговатым бледным лицом, шел двенадцатый год. Ваня отличался большим трудолюбием и исполнительностью. Еще дома он простудился, и теперь по его красным выпуклым векам кочевали «ячмени». Он ни с кем не вступал в споры и никогда не сидел без дела. Иногда ребята похитрее злоупотребляли Ваниной исполнительностью, сваливая на него свою работу. Ваня Первый не отказывался.

Гена Второй на год старше Вани. Этот и вовсе трудолюб — за что ни брался, все делал умеючи, с неторопливой последовательностью. Если Александр Афанасьевич поручал ему варить кашу, то Гена сначала начисто, с песочком промывал посуду, мыл руки и уж потом брался за продукты. По этой причине ему чаще других приходилось кашеварить, и не было случая, чтобы он пересолил, недосолил или прижег варево.

Уже с первых дней мы, взрослые, как-то каждый по-своему, выделили его из прочих ребятишек, поручали ему самые ответственные работы и прислушивались к его советам. Если Гена утром посмотрит на горизонт, понюхает воздух, и скажет, что к обеду «задожжит» и что надо торопиться, то действительно надо торопиться — затянет небо тучами, и к полудню начнется дождь. Слушая вот такие его мудрые, а попросту говоря, житейские советы, не хотелось верить, что перед нами всего лишь мальчишка двенадцати с половиной лет.

Но это было потом. А пока Гена Второй ничем не отличался от своих товарищей, ходил без шапки, подставляя дождю и ветру мягкие завитушки русых кудрей. На нем старая куртка с большими пуговицами на вороте, худенькие, разошедшиеся по швам штаны и во многих местах заклеенные резиновые сапоги. Шапку и телогрейку он надевал только на ночь.

Хотя ребята по очереди ехали «на вершной», Гена Второй почти не садился в седло. Он добросовестно гнал телят. Трудно подумать, как шли бы телята на левом переднем фланге, если бы там неизменно не находился Гена.

Замкнутый, всегда насупленный крепыш Саша Ваньков, или Саня Третий, как-то ускользнул из поля зрения. Никто точно не мог сказать, где, с какой стороны стада Саша идет, но на крик он отзывался сразу же. Если кому-нибудь требовалась подмога, подоспевал первым. Его мало видели во время марша. Замечали неожиданно, уже на привале. Он помогал разбивать лагерь, рубил дрова, заготавливал для палаток колья.

Саня здоров, сутуловат, с крепко посаженной головой на короткой шее. Он один из счастливцев, кому уже довелось однажды побывать на Кваркуше. Товарищи относились к нему с почтением, как к «бывалому».

Обращал на себя внимание, особенно поначалу, говор ребят.

Окончания слов, а еще чаще окончания предложений, они произносили с заметным смягчением, сильно растягивая. Если, например, Миша Паутов хотел спросить время, то он говорил так:

— Много ли время-та-а-а..?

Причем первое слово, а если предложение длинное, то несколько первых слов, произносились коротко, громко. Когда оживленно разговаривали несколько ребят, со стороны казалось, будто они поют.

Позднее я узнал, что этот говор — обособленный диалект язьвинских коми. Так говорят только жители верхнего и среднего течения Язьвы. Говорят очень красиво — музыкально, певуче.

Дождь принес нам немало хлопот и неприятностей. Вымокли до нитки и спали в сырой одежде. Абросимович безнадежно охрип, а Борис даже этот первый отрезок пути шел уже на пределе. Но самое главное — дождь отнял у нас треть запаса продовольствия. Часть сухарей, часть хлеба, рюкзак сахарного песку, злополучный мешок пряников пришлось оставить на Деняшере. Из сухарей, хлеба, пряников получилось тесто, сахар превратился в сироп. Стало ясно, что продуктов нам не хватит. А это обязывало ко многим размышлениям.

Мы успокаивали себя тем, что на пути будет поселок и хлеба мы купим, что в тайге добудем мясо и рыбу, что так или иначе часть продовольствия надо оставлять на обратную дорогу. С этой надеждой и покинули Деняшер.

И опять наш маленький караван в голове гурта устремился по узкому вырубу в гору. Все в гору и в гору. Неглубокая лощина — короткий отдых ногам и сердцу. И опять подъем. Идем на восток. Ни встречных, ни попутчиков — ни души. Далеко позади остались луга и пашни, а здесь горы и лес. Лес без конца. Темный, сцепившийся вверху ветвями, скрывающий небо над головой. Высохло, на корню зачахло молодое подлесье от губительной тени могучих родичей. Даже травы не растут внизу.

А тут еще невесть откуда залетело в глухой хвойный лес семечко березы. Упало под ель на сырое прелье, привилось и прянуло в жизнь зеленым побегом. С того часа прошло много дней. Отползла по земле от мрачной соседки молодая березка, выбилась к свету и, как девочка-подросток, пошла дурить в высоту. Росла, торопилась. И вымахала. Тонкая, как жердь, жидкая, как хвощ, с болезненно разметанными редкими ветками. Пила, пила солнечное тепло, да так и не осилила неравной борьбы за свет. Согнулась березка коромыслом и высохла.

Не знает здешний лес вмешательства человека, все здесь живет первозданным законом: кто сильный, тот и властвует.

Где-то над горами светило солнце, но на просеку солнечный свет падал лишь полосами и пятнами. Теплый влажный воздух струился, дрожал. С мертвых сучьев, как седые волосы, свисали космы белесого спутанного мха. Дождь расквасил и без того не просыхающую землю. Телята намесили столько грязи, что идущим сзади погонщикам приходилось пробираться обочинами выруба. Этим незамедлительно воспользовались телята и норовили стрельнуть в стороны.

Вскоре выруб вывел на большую поляну. О ней говорил утром Борковский. Завидев простор, телята со всех ног бросились вперед, налетали на лошадей, сшибали друг дружку.