Спускались мы очень осторожно, но дерево скрипело гораздо сильнее, чем оно обычно скрипит днем, и мы несколько раз останавливались, испугавшись, что нас уже обнаружили. Но все обошлось.

Прямо под окном мы нашли множество красных кадок для цветов, а в самой большой из них герань уже смертельно засохла, так что мы имели полное право вскарабкаться на нее. Первым полез Освальд, поскольку он старший. Дикки еще спорил, что ведь это он первый подал идею, но поскольку под окном переругиваться было не место, ему пришлось уступить.

Итак, Освальд встал на цветочный горшок и попытался заглянуть в окно. Он не рассчитывал застать фальшивомонетчиков за их темным делом, хотя, пока мы сидели на дереве, он тоже притворялся, будто верит в фальшивомонетчиков. Но если б он увидел дюжину мужчин, разливающих расплавленный металл по формочкам для полукрон, он бы и вполовину так сильно не удивился бы, как удивился он открывшемуся ему зрелищу.

Сперва он мало что мог разглядеть, поскольку дырочка в щели приходилось чересчур высоко, и глаз детектива различал только Блудного Сына (в раме на противоположной стене), но Освальд уцепился за оконную раму, приподнялся на носках — и тогда ему открылось…

Не было там ни инструментов, ни расплавленного металла, ни бородатых мужчин в кожаных передниках с клещами в руках — там стоял стол, покрытый скатертью, и был накрыт ужин: банка лосося, салат и пиво. Плащ и шляпа зловещего незнакомца валялись на стуле, а за столом сидели две младшие дочери этого важного семейства, и одна из них говорила другой:

— Лосося я купила на три с половиной пенса дешевле, а салат на Бродвее идет по шесть пучков за пенни, представляешь? Мы должны сэкономить больше, чтобы в следующем году нам тоже поехать.

А другая ответила:

— По мне, лучше бы мы поехали все вместе, так, право же, было бы лучше.

Все это время Дикки назойливо дергал Освальда за полу куртки, чтобы заставить его поскорее спуститься и уступить ему место. И как раз когда вторая девушка сказала «лучше бы», Дикки потянул чересчур сильно, и Освальд почувствовал, что горшок куда-то уходит у него из под ног. Собрав все силы, наш герой пытался восстановить статус кво, — я имею в виду, равновесие, — но, как не прискорбно признать, ему это не удалось.

— Вечно ты лезешь! — сказал он и с этими словами рухнул на груду цветочных горшков. Он слышал, как они гремят, хрустят и разламываются под ним, а потом он так треснулся головой о железный порог веранды, что в глазах у него потемнело, и что было потом, он не помнил совершенно.

Если вы думаете, что в этот момент Алиса завопила «Караул!», то вы никогда не научитесь иметь дело с девчонками. На самом деле, едва только мы оставили ее без присмотра, она слезла с дерева и потрусила все рассказать дяде Альберта, а потом еще притащила его сюда на случай, если фальшивомонетчики окажутся слишком опасными. Как раз в ту минуту, когда я упал, дядя Альберта перелезал через нашу стену. Алиса даже не вскрикнула, когда Освальд треснулся головой, но Дикки уверяет, что дядя Альберта вполне отчетливо пробормотал: «Черт бы побрал этих ребятишек», — по-моему, это не свидетельствует ни о добрых чувствах, ни о любезных манерах, и я очень надеюсь, что на самом деле он такого не говорил.

Несмотря на весь этот шум, наши соседи из того дома даже не вышли посмотреть, что же случилось, а дядя Альберта и не стал дожидаться, чтобы они вышли. Он поднял Освальда и перенес бесчувственное тело юного детектива к стене, перебрался вместе с ним через стену и отнес свою лишенную признаков жизни ношу на диван в папином кабинете. Папы, оказывается, дома не было, так что мы могли и не красться, когда выбирались из дому. Здесь Освальда привели в чувство, перевязали его раны, уложили в постель, и на следующий день на его юном челе вздулась шишка размером с гусиное яйцо, и, ясное дело, его терзала жестокая боль.

На следующий день дядя Альберта пришел к нам и поговорил с каждым из нас с глазу на глаз. Освальду он напомнил, как стыдно и не по-мужски подсматривать за леди и вообще совать свой нос в чужие дела, а когда я попытался рассказать ему, что я там видел, он велел мне заткнуться. И вообще, от этого разговора я почувствовал себя еще хуже, чем от этой дурацкой шишки на лбу. Освальд никому не сказал ни слова, но на следующий день, когда сгустились вечерние сумерки, он потихоньку скрылся, написал на листочке бумаги: «Мне нужно поговорить с вами» и просунул эту записку через дырочку-сердечко в ставнях окна соседнего дома.

Младшая из двух леди глянула в это отверстие, открыла ставни и очень сердито обратилось к нему:

— Ну?!

Освальд же заговорил так:

— Мне очень жаль, и я хочу попросить у вас прощения. Мы хотели поиграть в сыщиков, поэтому мы и заглянули вчера в ваше окно. Я видел салат и слышал, как вы говорили, что купили лосося на три с половиной пенса дешевле, и я понимаю, как некрасиво подсматривать чужие секреты, особенно секреты леди, и я обещаю вам, что этого больше никогда не повториться, и прошу вас простить меня на этот раз.

Леди сперва нахмурилась, а потом рассмеялась и говорит:

— Так это ты вчера свалился и разбил все эти цветочные горшки? А мы-то думали, что пришли грабители и страшно перепугались! Ничего себе, какую ты шишку набил, бедняга!

И она еще немного поболтала со мной и сказала, что они с сестрой не хотят, чтобы люди знали, что они остались дома, а все потому… — но тут она замолчала и сильно покраснела, а я сказал: — Я думал, что вы все в Скарборо, ваша служанка так сказала Элайзе. Почему вы не хотите, чтобы люди знали, что вы дома?

А она еще сильней покраснела, а потом снова засмеялась и сказала мне:

— Не твое дело, почему. Надеюсь, шишка у тебя скоро пройдет. Спасибо за твои прекрасные мужественные слова. Тебе-то уж точно стыдится нечего.

И тут она поцеловала меня, и я, представьте, даже не поморщился. А потом она сказала мне: «Теперь ступай, а я — я открою ставни, отдерну занавески — сейчас же, немедленно, пока еще не стемнело и пусть все видят, что мы дома, а вовсе не в Скарборо!»

Когда мы получили четыре шиллинга (нашу долю закопанного сокровища), мы должны были попробовать то, что предлагал Дикки, то есть ответить на объявление насчет леди и джентльменов, которые имеют свободное время и хотят заработать два фунта в неделю, но вышло так, что нам понадобилось сперва купить еще много разных вещей.

Доре нужны были новые ножницы, и она собиралась купить их на свои восемь пенсов, но Алиса сказала:

— Это ты должен купить ей ножницы, Освальд, потому что это ты сломал Дорины ножницы, когда выковыривал из наперстка мраморный шарик.

Все верно (правда, я уже почти забыл об этом), но ведь шарик в наперсток загнал вовсе не я, а Г. О., поэтому я и сказал ей:

— Г. О. виноват ничуть не меньше, чем я. Почему бы и ему не заплатить?

Освальд заплатил бы за эти чертовы ножницы, не жалко, но должна же быть хоть какая-то справедливость.

— Но он же еще маленький! — вступился Дикки, а Г. О. заявил, что он уже не ребенок и они чуть было не поцапались, но Освальд всегда готов поступить благородно, поэтому он предложил:

— Слушайте! Я заплачу шесть пенсов, а остальное заплатит Г. О., и пусть приучается к аккуратности.

Г. О. согласился, он, на самом деле, совсем не плохой парень, только потом я выяснил, что на самом деле два пенса за него внесла Алиса.

Потом нам понадобились краски, а Ноэлю нужен был карандаш и еще на полпенни бумаги, чтобы писать стихи, и без яблок тоже, знаете ли, жить скучновато. Так вот мы извели почти что все деньги, и пришлось нам отложить это объявление на потом.

— Надеюсь, — заметила по этому поводу Алиса, — что у них не наберется чересчур много леди и джентльменов к тому времени, когда мы снова скопим деньги, чтобы попросить у них образцы и инструкции.

И я тоже этого побаивался: уж очень выгодным казалось мне это предложение, и мы каждый день заглядывали в свежую газету, но объявление по-прежнему было на месте, так что мы решили, что все в порядке.