Освальд стоял среди своей семьи, покрытый позором, и чувствовал только прикосновение тяжелого, холодного, ненавистного мяча — он был такой мокрый, что я даже сквозь штаны его чувствовал.

Дядя Альберта заговорил снова, и Освальд покраснел, но на этот раз не от стыда. Он сказал — впрочем, я не буду повторять, что именно он сказал, это никого не касается, кроме меня, то есть Освальда. Главное, после его слов, Освальд решил, что может погодить еще пару лет с военной службой. Это признание далось мне тяжелее чем любой подвиг. Ребята вписали его в книгу Золотых дел, хотя ничего благородного в этом нет и пользы от этого никому не было, разве что самому Освальду. Лучше бы они поскорее забыли об этом. К тому же, Дикки изложил все это так:

«Освальд умолчал о своем поступке, что, как всем известно, ничем не лучше вранья. Но потом он признался, хотя никто его не заставлял, и это искупило его вину. И вообще он молодец».

Но потом Алиса все это замазала и написала как следует, правильными словами, но беда в том, что Дикки писал папиными чернилами, а Алиса теми дешевыми, что предпочитает миссис Петтигрю, поэтому сколько не замазывай, то, что написал Дикки, все равно всем видно.

Все остальные очень суетились вокруг Освальда, чтобы показать ему, что, как и дядя Альберта, они считают, что я заслужил похвалу не меньше, чем все они вместе взятые.

Только Дора сказала, что если бы я не ссорился с Ноэлем из-за этого дурацкого мячика, ничего бы не было, но Алиса велела ей заткнуться — вежливо, но твердо.

Я отдал этот мяч Ноэлю. Тогда он был еще мокрый, но потом просох и был не хуже нового, только я на него уже и смотреть не мог после всего, что произошло из-за него и из-за меня.

Я надеюсь, вы, как и дядя Альберта, признаете, что я не так уж безнадежен. Разве вам самим не доводилось хоть раз так же провиниться? А если с вами это бывало, вы должны знать, что признание снимает вину и смягчает угрызения совести.

А если вы ни разу не влипали в подобную историю, значит, у вас просто мозгов не хватает, чтобы выдумать что-нибудь интересное. Вот.

Те из нас, кто стоял у истоков Общества Будем Послушными, начали мутить воду.

Они говорили, что мы все еще не сделали ничего по-настоящему хорошего — ничего достойного упоминания — и то за целую неделю, так что пора начать снова и «с прежним энтузиазмом», как сказала Дэйзи.

Тогда Освальд сказал:

«Все прекрасно, но даже хорошим делам должен когда-нибудь прийти конец. Пусть каждый из нас придумает какой хочет благородный и бескорыстный поступок, и все помогут осуществить это, как тогда, когда мы были искателями сокровища. А потом, когда каждый сделает, что хочет, мы запишем все со всеми подробностями в Книгу Золотых Деяний и внизу проведем две черты красными чернилами, как делает папа, когда подводит счета, а после этого, если кто хочет быть всю жизнь послушным, пусть делает это сам, и не пристает к другим!»

Основатели Общества не хотели признать эту мудрую идею, но Дикки и Освальд стояли на своем, и тем пришлось согласиться. Когда Освальд твердо решает настоять на своем, самые упрямые оппозиционеры сдаются.

Дора сказала: «Я хочу вот какой благородный поступок: созвать всех детей из деревни, устроить им чай и пустить их поиграть в саду. Они скажут, что мы были так добры и милы».

Но Дикки напомнил ей, что это будет не наше доброе дело, а папино, поскольку платить-то за это должен будет папа, как он уже платил за наши подарки солдатам. А какой смысл быть щедрым и благородным, если платить за это приходится кому-то другому, пусть даже родному отцу. Тут еще трое из нас додумали свои предложения и начали говорить все одновременно.

Мы как раз были в столовой и, пожалуй, подняли чересчур большой шум. Во всяком случае, Освальд ничуть не был удивлен, когда дядя Альберта приоткрыл дверь и сказал:

«Я ведь не требую полной тишины, я сознаю: это было бы чересчур. Но я бы предпочел, чтобы вы свистели, топали ногами, визжали или выли — все лучше, чем заунывное однообразие вашей благовоспитанной беседы».

Освальд вежливо сказал: «Простите, что мы помешали. Вы очень заняты?»

«Занят?» — повторил дядя Альберта. — «Моя героиня обязана принять решение, которое, к добру или к худу, определит всю ее жизнь. Как же вы хотите, чтобы она приняла столь важное решение под такие вопли, что она и собственных мыслей не слышит!»

Мы сказали, что вовсе этого не хотим.

Тогда он сказал: «Быть может, сад еще сохранил для вас свою привлекательность в столь теплую погоду».

И мы все ушли в сад.

Дэйзи принялась что-то нашептывать Доре — они теперь все время держатся вместе. Дэйзи уже гораздо меньше похожа на белую мышку, но она по-прежнему не решается пройти испытание и заговорить при всех вслух. Дора сказала:

«Дэйзи предлагает нам придумать игру на весь день. Она думает, если мы на весь день оставим его в покое, пока героиня принимает решение, это будет благородный поступок, достойный быть вписанным в книгу Золотых дел, а мы к тому же пока поиграем».

Мы сказали: «Ладно, а во что?»

Наступило молчание.

«Говори, Дэйзи, говори, дитя мое», — сказал Освальд, — «Не страшись поведать нам задушевные тайны своего верного сердца».

Дэйзи захихикала. Наши сестры не хихикают, они или смеются или молчат. Их преданные братья научили их этому. Дэйзи сказала:

«Нам нужна игра, чтобы мы ушли на весь день. Я как-то читала о состязаниях животных. У каждого было свое животное, и они могли идти как вздумается, а кто придет первым, получит приз. Там была черепаха, и кролик, и павлин, и овца, и собаки и котенок».

Это предложение не могло растопить лед наших сердец, как сказал бы дядя Альберта, потому что мы знали: ради этого приза беспокоиться не стоит. Конечно, мы бы охотно и весело сделали бы это просто так, но уж если обещают приз, то это должен быть действительно приз — и дело с концом.

Так что эта идея отпала. Дикки зевнул и сказал: «Пойдем в сарай и построим крепость».

Мы построили крепость из соломы. Солома не портится так сильно, как овес, если с ней играют.

Нижняя часть сарая тоже обещала нам одно развлечение, особенно привлекательное для Пинчера. Там можно было здорово поохотиться на мышей. Марта пробовала, но она просто бежит рядом с мышью, как будто их запрягли в одну упряжку. Такова уж нежная и благородная натура бульдога. Мы все с удовольствием травили крыс в этот день, но кончилось это конечно же тем, что девочки разревелись, потому что мышек пожалели. Что делать с девочками: сердиться на них за это нельзя, у них, как и у бульдога, тоже своя натура, поэтому они так полезны, когда надо поправлять подушки больным или перевязывать раны раненого героя.

Так мы неплохо провели время до обеда, строя крепость, натравливая Пинчера, девочки — плача, мы — похлопывая их по плечу. На обед была жаренная баранина под луковым соусом и пудинг.

Дядя Альберта выразил надежду, что мы сумели развлечься, несмотря на то, что мы совершено ему не мешали.

Было решено вести себя таким же образом и после обеда, поскольку, как он сказал нам, его героиня по-прежнему пребывает в растерянности.

Сперва это было нетрудно. Пудинг, тем более пудинг с джемом, на какое-то время успокаивает настолько, что кажется, можно вечность обойтись без игр, особенно без тех, ради которых нужно двинуться с места. Но постепенно это ощущение прошло, и первым заговорил Освальд.

До этого момента он лежал в саду на животе, но теперь он перевернулся на спину, поболтал ногами в воздухе и сказал:

«Эй, давайте же что-то делать!»

У Дэйзи по-прежнему был озабоченный вид. Она жевала мягкую желтую травинку, но я видел, что она все еще мечтает о звериных гонках, так что я объяснил ей раз и навсегда, что без черепахи и павлина все это не имеет смысла, и она нехотя согласилась.

Г. О. сказал:

«Послушайте, но ведь играть со зверями — это здорово! Если б они только захотели! Давайте цирк устроим!»