— Савва! — Зинаида тоже встала. — Я завтра с детьми в Покровское уезжаю. А ты поживи здесь, подумай.

Натолкнувшись на тяжелый взгляд мужа, попыталась улыбнуться.

— Это я давно решила, просто сказать тебе все забывала. А сейчас вспомнила. Тебя к ужину ждать?

— Там видно будет! — Савва вышел из комнаты.

Зинаида, проводив мужа взглядом, вдруг со всей силы ударила по столу ладошкой.

— Вот так! — вскинула она голову. Никто не смеет повышать на нее голос. Никто! И потом, что она такого сказала-то? Да она еще ничего и не сказала…

Выйдя из дома на Спиридоновке, Савва молча кивнул шоферу, молодому зеленоглазому Гавриилу, которого все в семье за улыбчивость и добрый нрав ласково называли Ганечкой, сел в автомобиль, поджидавший у входа, и откинулся на спинку сиденья. Разговор с женой отвлек от мыслей о деле, которому он собирался посвятить сегодняшнее утро. Когда год назад Станиславский и Немирович-Данченко решили учредить общедоступный театр, они, походив по известным московским благотворителям и не получив поддержки, обратились к нему за помощью. Хотя в тот момент мало кто верил в возможность создания такого театра, Морозов сам не поскупился, да и других в товарищество привлек. И поначалу дела пошли хорошо. Однако не все в жизни складывается так, как хочется — много препятствий у хорошего дела в России. К сегодняшнему дню финансовое положение Московского Художественного Театра стало совсем плачевным — весь капитал истрачен. Решено было созвать сосьетеров — участников товарищества театра, чтобы найти выход из создавшегося положения.

— Савва Тимофеевич, ехать-то куда прикажете?

Голос Ганечки, которому не терпелось поскорее поехать хоть куда-нибудь на новом, являвшемся предметом его гордости автомобиле, вернул Савву к действительности. Он снова взглянул на часы. Собрание уже началось, а он не любил опаздывать, считая, что этим отнимает чужое время.

— Давай, Ганя, в театр, к Станиславскому! И поторапливайся, голубчик, опаздываем.

Гавриил радостно кивнул головой и нажал педаль газа…

— Савва Тимофеевич, не извольте гневаться, я чуть подальше от входа встану, гляньте, там лужа-то какая! — извиняющимся тоном пояснил Ганечка, спиной почувствовав недоуменный взгляд хозяина.

Савва глянул из автомобиля на грязную брусчатую мостовую, залитую огромной лужей. В мутной воде плавали обрывки бумаг, старый башмак без шнурков, а ближе к краю валялась большущая кость, непонятно почему оставленная без внимания здешними бродячими собаками.

— Э-э, да тут, похоже, съели кого-то, — пробормотал он и аккуратно ступил на мостовую, стараясь не запачкать до блеска начищенных черных английских ботинок.

Поднялся по ступенькам серого двухэтажного дома и стремительно вошел в комнату, где уже шло собрание пайщиков. При виде Морозова все сидящие за столом замолкли, хотя по разгоряченным лицам было видно, что обсуждение идет тяжело.

— А-аа, Савва Тимофеевич, рад вас приветствовать, мы уж и не ждали, — быстрым движением отбросив назад прядь волос, упавших на лоб, поднялся ему навстречу Станиславский.

— Прошу прощения, Константин Сергеевич, задержался! — Савва энергично пожал ему руку и сел на стул рядом с насупившимся Немировичем, лишь слегка кивнувшим в знак приветствия.

Савва Немировича не понимал. Чувствовал, что тот относится к нему настороженно, словно ожидая подвоха. А какой подвох может быть в совместном деле, когда и прибыли- то нет, а большую часть расходов Савва сам покрывает? Ну, да Бог ему судья!

— Что тут? Коротко! — наклонился он к сидящему с другой стороны стола младшему брату Сергею.

— Понимаешь, Савва, Константин Сергеевич считает, что убытки… — начал тот.

— Коротко! — жестко повторил Савва, пробарабанив по столу веснушчатыми пальцами.

— Сам знаешь — капитал истрачен. Станиславский предложил повторить взносы, — шепотом резюмировал Сергей.

— Твоя позиция?.

— Воздержался.

— Остальные?

— Отказываются.

— Понятно, — нахмурился Савва и, резко отодвинув стул, поднялся. Присутствующие, замолкнув, повернули головы в его сторону. Немирович поморщился и потер виски.

— Господа! — голос Морозова был сух. — Буду краток. Предлагаю погасить долг и дублировать паевой взнос.

Откинувшись на спинку стула, Станиславский с облегчением и любовью взглянул на Савву.

— Но! — сделав внушительную паузу и обведя всех участников собрания твердым взглядом, продолжил Морозов. — Хоть мой пай и самый крупный, я считаю делом чести всех вас внести и свои деньги, — выделил он слово «свои», — пусть хоть и по тысяче, но мы все должны знать, что это — дело компанейское. Что скажете?

Все присутствующие оживленно загомонили.

— Типичная купеческая черта! Что ему десять-пятнадцать тысяч всех остальных пайщиков? — услышал он голос Немировича, наклонившегося к Станиславскому.

— Все верно он сказал. Молодец. Должно быть единодушие! — поддержал Савву Станиславский, поднялся и, подойдя к окну, распахнул, впустив в комнату вместе с прохладным воздухом шум улицы.

— Так что? Да? Нет? — спросил Морозов.

— «Да-а…» — нехотя и вразнобой прокатилось над столом.

— Вот и славно! Вот и решили! — Савва окинул всех потеплевшим взглядом. — А сейчас, господа, предлагаю закрепить все на бумаге.

Повернулся к стоящему у окна Станиславскому.

— Идите к нам, Константин Сергеевич, а то продует, не ровен час, а вам себя поберечь надобно.

Станиславский благодарно улыбнулся и, подойдя к Морозову, оперся на спинку его стула.

— Завтра будете на репетиции? — поинтересовался он. — Обещали.

— Буду, раз обещал, — кивнул Морозов. — Я своему слову хозяин.

— Поймите, я начинал с вами наше дело не для того, чтобы потом пришел капиталист, который вздумает из меня сделать… как бы сказать? — секретаря, что ли? Или официанта — «Чего изволите-с?», — раздраженно говорил Немирович, отрезая кусочек за кусочком от нежной телятины в сухарях и, время от времени, поглядывая в сторону входа в зал ресторана.[10]

Станиславский, сидевший напротив, слушал молча, видимо, давая партнеру выговориться. Стол был накрыт на троих, однако третий стул пустовал.

— Я все время должен вступать с ним в «особые соглашения». Он настолько богат, что постоянно хочет на все влиять! — Немирович, наконец, положил в рот один из отрезанных кусочков мяса и замолчал, пережевывая. — С ним согласовываются все вопросы, связанные с пополнением труппы, репертуарные проблемы, распределение ролей. А это обсуждение достоинств и недостатков спектаклей?! Черт знает что! — раздраженно бросил он нож с вилкой на стол.

Стоящий поодаль официант услужливо подскочил и заискивающе склонился:

— Поменять прикажете?

Немирович отмахнулся от него как от назойливой мухи.

Станиславский аккуратно промокнул губы салфеткой:

— А помните, мой дорогой, Владимир Иванович, как у нас не ладились декорации к вашей пьесе? И он, солидный человек, вместе со всеми лазил по лестнице, вешал драпировки, картины, носил мебель, вещи, расстилал ковры? Он наше дело в сердце впустил, вы же видите. Дело даже не в том, что без него и театра бы не было. Директор Никольской Мануфактуры и — ни на день не забывает о Художественном театре, хоть ненадолго, приезжает на каждый спектакль, а когда не может, звонит по телефону, выспрашивает, как идет представление, все ли в порядке по постановочной части. Вы только вдумайтесь!

Немирович снова взял в руки приборы и, насупившись, принялся гонять по тарелке блестящую маслину.

— Он же энергичный человек, — продолжил Станиславский, — потому не может просто дать деньги и остаться пассивным наблюдателем живого творческого процесса. Вдумайтесь только — мануфактур-советник, один из крупнейших капиталистов страны, просит доверить ему заведование электрическим освещением сцены! И, вот вам, пожалуйста, какие чудеса наворотил! — в голосе прозвучал искренний восторг.