Купив на тихой аристократической Спиридоновке дом с садом на имя Зинаиды Григорьевны и отстроив на его месте новый особняк, Савва даже предположить не мог, что жена так полюбит устраивать роскошные приемы.

Первый же званый обед по случаю новоселья был организован и обставлен Зинаидой со всей помпезностью с участием всего именитого купечества. Решив угостить гостей «чем-нибудь вкусненьким на десерт», она не поленилась самолично отправиться в частную оперу Саввы Ивановича Мамонтова и пригласить на новоселье блиставшего там Федора Шаляпина. А потом непрерывной чередой пошли вечера и балы, на которых Зинаида непременно хотела видеть аристократическую элиту.

Савва миновал холл и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Взгляд скользнул по огромному витражу «Рыцарь», выполненному по эскизу Врубеля. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как потрясен был Шаляпин внутренним убранством дома. Исполнив по просьбе Зинаиды Григорьевны для гостей песню «Ай, Матрена, ты подай мне сапоги», Шаляпин вышел из гостиной. Савва последовал за ним и нашел, стоящим перед витражом.

— Что, Савва Тимофеевич, любите воинственность? — спросил тогда Шаляпин, рассматривая фигуру рыцаря.

— Люблю победу! — серьезно ответил Савва.

«Да-а, вроде бы только вчера все было», — подумал он и отворил дверь кабинета — места, где мог отдохнуть душой. Стены здесь были выложены дубовыми панелями, вокруг стояла солидная мебель. У огромного, стилизованного под средневековье окна — массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. Единственным украшением кабинета была бронзовая голова Иоанна Грозного работы Антокольского на книжном шкафу.

— Савва Тимофеевич, ужинать изволите? — в комнату заглянула прислуга, невысокая рыженькая стеснительная девушка.

— Нет, Лиза, ступай. Впрочем, — он снял сюртук и повесил на спинку стула, — пожалуй, чаю принеси. И погорячее. Прозяб что-то. И еще — не говори Зинаиде Григорьевне, что я вернулся. Мне не до ее гостей. Устал сегодня. Хочу один побыть.

Девушка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Савва отворил окно и глубоко вдохнул прохладный, наполненный весенними ароматами ночной воздух. Деревья, в лунном свете похожие на таинственных великанов, отбрасывали на землю замысловатые тени. Где-то залаяла собака, эхом отозвалась другая. Савва сел на подоконник, привалился спиной к оконному проему, прикрыл глаза и… тут же, словно получив, наконец, разрешение, в голову ворвался и мгновенно заполнил женский голос — нежный и страстный. В воображении возникла фигура женщины с поднятыми вверх руками, запущенными в пышные вьющиеся волосы, женщины с темными глазами итальянской мадонны. «Мария Федоровна… И матушка — Мария Федоровна. Какое удивительное совпадение».

Савва с силой потер виски, пытаясь избавиться от наваждения. Но видение не исчезало. «Ну, что ж. Пусть остается. Значит, так тому и быть».

* * *

— Договорились, Савва Тимофеевич. Вы, как всегда, нас выручаете! — Станиславский крепко пожал ему руку. — А сейчас мне идти надо, не обижайтесь. Вот Марию Федоровну вам оставляю.

Морозов проводил Станиславского теплым взглядом. С Костей они были знакомы так давно, что и не вспомнишь первой встречи. Познакомились еще подростками в гимназии. Костя Алексеев — сын владельца золотоканительного производства не захотел продолжать дело отца и принялся актерствовать, взяв сценический псевдоним — Станиславский, что было по тем временам неписанным законом. На людях Савва держался с Константином, как, впрочем, и со многими знакомыми и близкими людьми, официально, соблюдая дистанцию. Савва считал, что дистанция необходима между людьми для свободы общения, и, тем более, нельзя без нее обойтись в деловом мире. Дело, основанное на дружбе, редко когда успешным бывает. А то ведь друг, ежели он с тобой в одном деле, иногда может так задушить дружескими объятиями, что ни дохнуть, ни двинуться или того хуже — поблажек ожидает и снисхождений, к делу неприменимых. Дружба та крепка, которая из дела произрастает.

— Сильный человек Константин Сергеевич, такое дело поднимает, — уважительно сказал он.

— И сильные люди слабыми бывают, — заметила Мария Федоровна, испытующе глядя на Морозова. — Знаете ли, Савва Тимофеевич, был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешающий ходу работы. И тут мне, — обхватив себя руками за плечи, Андреева прислонилась спиной к стене, — мне впервые пришлось видеть, как Константин Сергеевич плакал.

Морозов недоверчиво вскинул глаза.

— Да, да, Савва Тимофеевич, представьте, он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре, где мы тогда репетировали, на пне большой срубленной сосны, сжимал в руке носовой платок, забывая вытирать слезы, катившиеся по лицу. И все повторял: «Из-за мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело», — горячо воскликнула она, копируя интонации Станиславского. — Вот так. Такой он человек. Уважения только достоин.

Мария Федоровна потерла ладонями плечи и пристально взглянула на Савву.

«Знает ведь свою силу. Небось, видит, что со мной, — растерянно подумал тот, чувствуя непреодолимую притягательность этого взгляда, который и выдержать нельзя, и оторваться невозможно. — А что со мной и вправду?»

— Уважение — дело хоро-о-шее, — протянул он только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Хорошее… — повторила Андреева, по-прежнему, не отводя глаз.

В последнее время Савва испытывал неодолимую потребность хоть иногда окунаться в этот удивительный, печальный взгляд. Даже когда дела не позволяли бывать в театре, чувствовал его на себе, будто она — необыкновенная актриса, сводившая игрой публику с ума, неотрывно наблюдает за ним.

А сейчас Мария Федоровна стоит рядом. Совсем близко. Кажется, протяни руку и — вот она. Но этого нельзя. Никак нельзя…

— Хорошее… — снова задумчиво повторила Андреева и зябко поежилась.

— Холодно? — хрипловатым голосом спросил Савва.

— Нет. Это так… — провела она пальцами по волосам, — …от мыслей. — И, словно отгоняя их, махнула ладошкой у лица.

«От своих или от моих?» — лихорадочно подумал Савва и вдруг, решившись, схватил Андрееву за руку. Рука оказалась неожиданно мягкой и горячей.

— Вот что, Марья Федоровна! Едемте-ка со мной!

— Куда? — слабо улыбнулась та, и Савва почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.

— Куда? Неважно. Едем!

— А и впрямь — неважно! — засмеялась она, высвобождая руку. Просто, чтобы поправить прическу…

* * *

— Милая, хорошая моя, красавица, знаешь ведь, как люблю тебя, девочка моя, и пользуешься моей слабостью.

Голос Саввы был непривычно ласков.

— Ну-ну, вижу, рада мне, моя милая, и я тоже… — поцеловал он лошадь в морду и скормил еще кусочек хлеба. — Ешь-ешь. Больше не дам, — потрепал любимицу за холку.

— Что? Чудо? — с улыбкой повернулся к Марии Федоровне.

— Чудо! — весело согласилась та.

— Покататься желаете?

Андреева неопределенно повела плечом.

— Не бойтесь, Марья Федоровна! Она кроткая. Никогда не видел белой лошади, чтобы не была кроткой! Или гнедой — без норова! Ну, а вороная — всегда упряма, как осел.

— Да, я и не боюсь, — лениво — грациозно изогнув спину, Андреева с вызовом посмотрела на Савву.

— Тихон! Неси седла! — распорядился он и, взяв под уздцы двух лошадей, белую и вороную, вывел из конюшни.

— Вороную желаете, конечно, мне предложить? — засмеялась Андреева мелодичным, грудным смехом, наблюдая, как конюх седлает лошадей.

— Нет уж, Марья Федоровна. Не обессудьте, на вороном жеребце сам поеду. А ваша вот — белая. Прошу любить и жаловать, — радушно улыбнулся Савва, но вдруг замер.

— Тс-с. Не шевелитесь! — прижал он палец к губам.

Андреева замерла. Бабочка темно-синего цвета с зеленым обрамлением по краям крыльев опустилась ей на плечо.

— Какая же красавица! — с восхищением выдохнул Савва. — Дух захватывает, как хороша!


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: