В пятницу с утра Кира зашла в поликлинику сдать кровь на сахар и еще на какие-то химические пробы, а когда, с опозданием на час, появилась на работе, Лариса ей тут же сообщила, что ее разыскивает Нателла Георгиевна.

— Допрыгалась, подружка! На ковер тебя вызывают.

Кира вздохнула и набрала номер по внутреннему телефону. Нателла Георгиевна, не поздоровавшись, велела ей немедленно зайти. Она сказала:

— Я рада, что ты жива-здорова. Ну-ка быстренько загляни ко мне, лисенок!

Кира минут пятнадцать истомно потягивалась за своим столом, подкрашивалась, бросая полные соблазна взгляды Арику Аванесяну, потом нехотя поднялась.

Ей было неловко оттого, что все смотрели на нее и все знали, куда она пошла.

Особенно ее бесило сочувствие в глазах Аванесяна, похожее на соболезнование.

С трудом она преодолела желание бухнуться обратно на стул, чтобы уж не сходить с него до смертного часа.

— Иди, иди! Кличут, так иди! — грубовато, но добродушно буркнула Лариска.

— Большому кораблю — большое плавание, — поддакнул Аванесян завистливо.

Четвертый человек в комнате, пожилой и усатый Виктор Мальцев, недоуменно поднял голову от своих бумаг. Самый добросовестный в их отделе труженик, он знал одной лишь думы власть — сдать в срок очередную серятину. Это ему редко удавалось, потому что он был чересчур въедлив и одновременно нерешителен.

— Ты, Кирочка, случайно не в буфетик собралась?

— А что?

— Да я, собственно, хотел попросить... сигареты у меня кончились...

— Как вы можете это говорить Кире Ивановне? — осадил Мальцева неугомонный Аванесян. — Только ей и дела что по буфетам шмыгать. Как некоторым не стыдно!

— Я куплю сигареты, Виктор Васильевич. Вам «Яву»?

— Некоторые люди совершенно не понимают субординации, — печально заметил Аванесян. — Для них главное любыми путями удовлетворить личные нужды. Вот они, запоздалые отголоски барского происхождения.

Кира послала ему последнюю, самую завлекательную улыбку и наконец удалилась.

Она шла к Нателле Георгиевне все с тем же добрым намерением как-то спустить дело на тормозах, на худой конец, рискуя вызвать гнев наставницы, прикинуться невменяемой, но шла уже достаточно взвинченная самой необходимостью играть ненужную игру. Приятно дурачиться по собственному желанию, это бывает весело, и совсем другое — изворачиваться и хитрить по необходимости. Тут уже есть обязательно элемент насилия, которое Кира не терпела в любых формах. Вот эта ее взвинченность, утяжеленная не проходившим с утра головокружением, привела к тому, что между ними произошла визгливая, чисто женская сцена.

Поначалу они мило и доверительно беседовали, хотя, конечно, за дежурными улыбками уже сквозил ощутимый холодок, но холодок понятный, допустимый между двумя людьми, которые встречаются каждый день и время от времени, естественно, осточертевают друг другу, при самой искренней обоюдной симпатии.

Кира изображала дурочку возвышенного образа мыслей.

— Я понимаю, Нателла Георгиевна, — нудила она, — если бы речь шла о свободной вакансии. Тогда бы я была безумно рада. Но ведь Тихомиров никуда не ушел. Да и неужели нет более достойных, чем я? У меня на душе кошки скребут. Вы, наверное, ошиблись насчет меня. Я такая неподходящая кандидатура.

Нателла Георгиевна сочувственно посмеивалась.

— Мели, Емеля... Запачкаться боишься, лисенок? Это тебя хорошо характеризует. А что касается Тихомирова, то он потому, с позволения сказать, и работает, что замены ему реальной нет. Как только будет замена, он сразу прекратит свои великие труды. Вопрос-то этот в принципе давно решенный. Но зачем ждать, пока замену предложат чужие дяди. Пироги, моя стыдливая девочка, лучше всего печь из собственного теста.

Вот тут Киру и прорвало. Ее уязвил насмешливо-высокомерный тон Нателлы Георгиевны. Не смысл, а именно тон, каким учителя втолковывают прописные истины хорошим, но умственно неполноценным детям.

— Не хочу, чтобы меня пекли! — выпалила Кира, не пригасив яростного кипения глаз.

— Ое-ей, какие мы, оказывается, умеем быть сердитые! — Нателла Георгиевна на ее сердитость ответила умной доброжелательностью, но не безобидной, нет. — Можно подумать, я тебе зла желаю. Кира, детка, ты что? Я ведь тебе пока не враг.

— Мне не нравится, когда мной распоряжаются и затягивают!

— Куда тебя затягивают? — Нателла Георгиевна слегка нахмурилась, движением бровей предостерегая зарвавшуюся подружку.

— Не важно куда, важно, что затягивают.

— Ты, лисенок, действительно, кажется, больна. Ты анализы сдала?

— Сдала, — гордо отчеканила Кира. — И еще буду сдавать.

Нателла Георгиевна налилась розовой улыбкой, как яблоко наливается соком.

— Хорошо, Кира! Если тебе так все это не по душе, давай забудем. Давай сделаем вид, что я тебе ничего не предлагала. Не стоит нам ссориться из-за пустяков. Ты согласна?

Кира кивнула. Ей уже было стыдно, что она повела себя как оскорбленная барышня-институтка. Как барышня, которой обожаемый кумир невзначай предложил прогуляться в кустики. Она понимала, что к прежней их с Нателлой Георгиевной дружеской близости с этого момента нет возврата, и почувствовала облегчение. Все равно не прочна та связь, которая держится на любопытстве, с одной стороны, и на снисходительности, да вдобавок, как выяснилось, на казенном интересе — с другой.

— Ой, Нателла Георгиевна, мне так неловко, — прощебетала она. — Я вас, наверное, подвожу? А вы так много для меня сделали. Ой, я сама не рада своему характеру! Не знаю, как меня муж терпит.

Наставница смотрела на нее задумчиво и строго, точно запоминая на прощание полюбившиеся черты.

— Может, ты и права, девочка. Не знаю уж, что ты себе напридумывала, но, может, ты права. Я тоже когда-то с ожесточением себе вредила и так была в ту пору счастлива... О да!

Весь этот день Кира места себе не находила, маялась, переживала, бездельничала. Будто на душе капал липкий, промозглый дождь. Она ничего лучше не придумала, как пойти под вечер к Петру Исаевичу Тихомирову.

В ту осень рано, еще в сентябре, нападал снег, заметелило, но потом вдруг грянули могучие южные ветры, снег истаял, не оставив даже грязи, и весь октябрь стояла щемящая сердце сухая теплынь. Грипп, сунувшийся было в Москву с первыми предзимними холодами, тут же и отпрянул, затаился в неведомых щелях до лучших времен. Горожане по утрам недоуменно высовывали головы в форточки, не зная, что надевать — плащи или пальто, тем более что метеослужба с маниакальным упорством изо дня в день предрекала понижение температуры и осадки в виде мокрого снега с дождем. Беспокойные старушки, а им трудно угодить погодой, выходили на прогулки закутанные в шерстяные платки и по обыкновению запугивали друг друга бормотанием о наказании господнем. Голуби сиротливо разевали клювики, не решаясь взлетать. Ощущение тревоги накапливалось в воздухе подобно туману.

Грише Новохатову тот прозрачно-синеватый октябрь запомнился защитой Кирьяна Башлыкова, закадычного друга. Впоследствии он, разумеется, не связывал в памяти это событие со временем года, но тогда все разом накатилось и смешалось: необычное, возбуждающее свечение холодноватых солнечных дней, хлопоты Кирьяна с диссертацией и собственное упадочническое настроение. И над всем этим висело, как часы с кукушкой, первое, странное отчуждение Киры.

Он надолго испугался в ту осень. Он затворился в себе наглухо, заполз ужом в собственные сокровенные глубины и там притих, но по-прежнему держал перед миром, как пароль, улыбающееся, беззаботное лицо.

Собственно, ничего не случилось особенного. Как-то он подошел к Кире на кухне и привычно, ласково сзади обнял, прижался щекой к ее пушистому затылку. Она чистила картошку и то ли не ожидала его объятий, то ли задумалась и не слышала, как он тихонько подкрался, но ойкнула и вздрогнула, как ударенная током, а когда он повернул к себе ее лицо, то успел увидеть гримасу ледяной досады. Это его и убило. Кира могла злиться, могла его отталкивать, умела съязвить в самый неподходящий момент, но никогда он не замечал такого равнодушного выражения, почти отвращения, точно он шлепнул ей на шею мокрую тряпку.