— Сделай холодный компресс на ночь, — посоветовал я.

Выпроводив их и вернувшись, увидел прежнюю Оленьку — безмятежную, рассудительную, дочь писателя и врачихи.

— Я предупредила, они не отстанут. Зачем приходили?

Я понюхал коньяк в чашке, но пить не стал. Странная задумчивость на меня накатила, как у больного, которому объявили результат обследования — требуется операция.

— Почему молчишь? Зачем приходили эти подонки?

— Подонки? Мне показалось, ты их совсем не боишься.

— Еще как боюсь! Их нельзя не бояться. У них в каждом рукаве по финке.

— Но ты так с ними разговаривала. Я бы даже сказал, командовала.

Худенькое личико расплылось в бесшабашной улыбке.

— С ними иначе нельзя. Если заметят страх, кинутся и разорвут… Ответь все-таки, зачем они?..

— Денег требуют. Машину хотят забрать. И потом, вон пушку принесли, как я заказывал, — пакет лежал рядом с тарелкой с нарезанным сыром. Оленька достала пистолет, покрутила, передернула затвор. По тому, как она с ним обращалась, было видно, что ей не впервой иметь дело с оружием.

— Газовый, — сказала пренебрежительно. — Самоделка. И сколько с тебя взяли?

Обескураженный, я спросил:

— Почему газовый? С чего ты взяла?

— Газовый — потому что газовый. Зачем он тебе? У меня два есть, получше этого. Сказал бы, я бы тебе и так подарила.

— Ты уверена?

— В чем?

— Что это газовый, а не настоящий?

— Как он может быть настоящим, если газовый. Но пару раз можно пальнуть, если тебе это важно. Он расточенный.

— Но они сказали — убойная пушка.

— Они могли сказать, что это пулемет. Иван Алексеевич, иногда ты меня удивляешь. Мой папочка тебе ровесник, но не такой наивный. Ой, а может, ты переутомился ночью? Может, тебе вздремнуть?.. Ступай отдохни, а я тут приберусь.

— Ты и это умеешь?

— Не сомневайся. На самом деле я очень трудолюбивая.

От ее глаз тянулся морок, как от речной заводи на рассвете. Мы так же подходили друг другу, как вода и пламень, но это ничего не меняло. С ней можно разговаривать. Обычно с ними не о чем разговаривать, а с ней можно говорить о чем угодно — вот самое примечательное. С ней можно разговаривать даже во сне. В докучливую серость моих дней вкралось что-то живое. Влетела в открытую форточку розовая птаха и зачирикала над ухом.

Оставил ее на кухне, пошел в комнату и позвонил Герасиму Юрьевичу. Доложил об очередном наезде и похвалился, что действовал строго по его указке: договорился о встрече в «Куколке», но время уточню попозже, когда они перезвонят. Предположительно встреча произойдет в шесть вечера. Полковник остался недоволен докладом.

— Иван, у тебя такое представление, что мы здесь все сидим и ждем твоего сигнала. Завтра предположительно в шесть — как-то несерьезно.

— Но я же от них завишу.

— От кого ты зависишь, лучше не говорить… Ладно, днем я на работе, вечером — дома. Иван, еще раз прошу, никакой самодеятельности. Очень опасно.

— Слушаюсь, товарищ командир.

…Хотелось еще кому-нибудь позвонить, душа требовала общения, но некому было. Принято считать, что общая беда объединяет людей, но на бытовом уровне это вовсе не так. Мои соратники по науке, и самый закадычный друг еще со студенческих времен Вася Толокнянников, по пришествии чумы, обрушившейся на страну под видом гайдаровских реформ, разбежались каждый по своим нишам, окопались там, где можно заработать на пропитание, и уже редко, разве что по праздникам, подавали голоса, звучащие как привет с того света. Созваниваясь, уверяли друг друга, что надо еще немного потерпеть, переждать, не может же в одночасье рухнуть целая цивилизация. А если может? Фальшиво укоряли друг друга: дескать, что же это мы, как волки, даже не повидаемся, не посидим за рюмкой чая, как встарь, — скучные, бессмысленные сетования, от которых несло, как вонью, душевным унынием и тленом. Наверное, не беда объединяет, а общая цель, но ее не было, каждый спасался в одиночку.

На кухне застал впечатляющую картинку: Оленька, повязавшись фартуком, драила с мылом газовую плиту. В воздухе давно забытый, терпкий аромат чистоты. На выскобленном столе — бутылка коньяку, две рюмки и блюдо с фруктами.

Словно гость, я, конфузясь, присел за стол. Обернулась, тыльной стороной ладони откинула волосы со лба, одарила домашней улыбкой.

— Наливай, я сейчас… Чуть-чуть осталось.

— Обживаешься?

— Почему бы и нет, — оставила плиту в покое, опустилась напротив. О Господи, опять это темное, глубокое свечение глаз, слепящее, обжигающее. Невозможно поверить: всего лишь девочка по вызову, юная жрица любви.

Спросила серьезно:

— Ведь тебе хорошо со мной, Иван Алексеевич? Скажи правду, без иронии.

— Хорошо мне будет в могиле.

Вздохнула с облегчением, будто дождалась благоприятного диагноза.

— И мне хорошо с тобой. Не понимаю, как… Третий день только о тебе и думаю. Ведь смешно, да?.. Но представь, если бы не вся эта кутерьма, если бы мы встретились иначе… У нас могло бы что-то быть?

— Я мог бы тебя удочерить, если бы ты осиротела.

— Негодяй! — вспыхнула, щеки порозовели, глаза брызнули смехом. — Обыкновенный старый циник. Но меня не обманешь. Вижу тебя насквозь. Тебя трясет от страха.

— Чего же я боюсь?

— Меня, — просто ответила она. — Того, что я такая молодая, цветущая и неукротимая.

— Ты — неукротимая?!

— Конечно. Живу как хочу, никто мне не указ. Ничего не скрываю. А ты лукавишь, отшучиваешься, прячешься. Стыдно, Иван Алексеевич!

Чтобы прервать нелепое любовное объяснение, я веско заметил:

— Не верю ни одному твоему слову, подружка.

— Почему?

— Так не бывает. Допустим, я мог воспылать страстью, как старый конь к молодой кобылице. Это называется похотью. Но ты-то — молодая и цветущая. Тебе что во мне? Чего ты такое могла найти, чего нет в других мужчинах?

— Так мало себя ценишь?

Тут у меня вырвалось наболевшее:

— Слабо сказано. Я себе противен до отвращения. В зеркало лишний раз избегаю взглянуть.

— Такого самокритичного мужчину всякая девушка полюбит, — утешила Оленька.

К ночи допили бутылку и легли спать.

К шести часам в «Куколку» набилось довольно много народу: столики почти все заняты, за стойкой бара — плотная кучка молодняка. Музыкальный агрегат радовал посетителей Лаймой Вайкуле. Диспозиция такая же, как и в первый раз. Щука подсел ко мне за столик, но не один, а с товарищем. От этого товарища за версту тянуло бедой. Смуглый кавказец лет двадцати пяти, с наркотически тусклым, будто задымленным взглядом. Сердце защемило, когда его увидел. Такому попадешь на зубок, пиши пропало. Сколько же их слетелось на Москву, на поживу, клевать мертвечину — уму непостижимо. Недавно в продовольственном магазине меня отозвал в сторону строгий, приземистый горец с унылым небритым лицом. Неизвестно зачем я за ним поплелся. Разговор был такой. Он спросил:

— Тебя как зовут, брат?

Я назвался. Никогда не скрывал своего имени. Он тоже представился:

— Гурам. Очень рад знакомству, брат.

— Взаимно, — сказал я. Горец загородил меня могучей спиной от остальной публики, многообещающе подмигнул.

— Ты здесь рядом живешь где-то, нет?

— Неподалеку?

— Заработать немножко хочешь, нет?

— Конечно, хочу.

Дальше Гурам рассказал, что он в магазине очутился случайно и у него здесь нет никого знакомых, а ему срочно нужны двести долларов. Если я принесу двести долларов, то буквально через час он вернется и отдаст уже пятьсот долларов или даже тысячу. Ему требуется время только для того, чтобы доехать до комплекса «Турист» и провернуть маленькую авантюру, о которой мне знать ни к чему. Выпуклые глаза горца светились печально и требовательно.

— Даже час много. Через сорок минут вернусь, получишь тысячу. Хочешь, нет?

Я изобразил радостное волнение, но все же поинтересовался, почему среди всей очереди он выбрал именно меня.