Все старательно делали вид, что престол заняла законная государыня. Предстояла коронация — венчание на царство в московском Успенском соборе. Эта церемония оставалась незыблемой со времён Иоанна Грозного. Преображенцев ждала Первопрестольная. Державин должен был своим ходом добраться до Москвы, провести там некоторое время в отпуску, а потом присоединиться к полку. Чуть ли не на последние деньги он купил кибитку и лошадь и направился из Петербурга в Москву, по будущему маршруту Радищева.

Вот это был пир во всю ивановскую. На площади, возле колокольни, стояли увесистые быки с начинкой: царское угощение. Рейнское вино лилось рекой и посверкивало в фонтанах. На древних, обветшалых стенах Кремля устроили сказочную иллюминацию.

«Государыня тогда часто присутствовала в Сенате, который был помещён в Кремлёвском дворце; проходя в оный, всегда жаловала чиновных к руке, которого счастия, будучи рядовым, и Державин иногда удостаивался, нимало не помышляя, что будет со временем ея статс-секретарь и сенатор». Не помышляя?

Неужели солдат Державин напрочь был лишён честолюбивых мечтаний? В гвардии он повидал немало: перевороты, карьерные взлёты молодых офицеров, шалости богачей… Императрица рядом. Не ровён час, попадёшься на глаза, отличишься. Но, конечно, в дни разочарований непросто было поверить в свою звезду. Ещё и проклятая неуживчивость мешала ему завести надёжных друзей. Начинающему стихотворцу, который считал себя способным к наукам, был необходим меценат. И, казалось бы, до Шувалова было рукой подать. Вот он, случай! Державин твёрдо решил в Москве обратиться к Ивану Ивановичу.

Надолго Державин задержался в Москве. «На масленице той зимы был тот славный народный маскерад, в котором на устроенном подвижном театре, ездящем по всем улицам, представляемы были разныя того времени страсти, или осмехалися в стихах и песнях пьяницы, карточные игроки, подьячие и судьи-взяточники и тому подобные порочные люди, — сочинение знаменитого по уму своему актёра Фёдора Григорьевича Волкова и прочих забавных стихотворцев, как то гг. Сумарокова и Майкова». Сколько лет прошло — а эту мистерию Державин не позабыл. Сильное впечатление — литературное, театральное, одно из первых…

О солдатской службе Державин вспоминал в жалобных тонах.

Поселили его с даточными солдатами во флигеле дома Киселёвых — то ли на Никитской, то ли на Тверской. Тщетно искал он уединение — чтобы поразмыслить, поупражняться в рисовании…

Даже пустяковый чин капрала не шёл к нему в руки. Некоторых нерадивых соратников повысили сразу, через несколько месяцев службы, а Державина — старательного, разумного — обошли. Почему?! Пришлось скомкать гордость и обратиться к майору Орлову — да-да, к тому самому екатерининскому орлу Алексею Григорьевичу. Орлов обещал разобраться — и вскоре несправедливость была исправлена. Это случилось в мае 1763-го, вскоре после переворота. Державин навсегда сохранит в сердце благодарное чувство к плечистому герою — и в 1796 году посвятит Алексею Орлову (в ту пору — далеко не самому влиятельному вельможе) пиндарическую оду «Афинейскому витязю».

Став унтер-офицером, Гаврила Романович решил показаться матери и отпросился в отпуск. В Казань он отправился в компании с другим капралом, Аристовым, и некой миловидной молодой особой, которая была дамой сердца Верёвкина. Аристов оказался третьим лишним, а у Державина с красавицей случилось «соединение их пламени». Правда, в Казани даму пришлось уступить учителю: любопытно, что в доме Верёвкиных ей пришлось уживаться с законной женой просветителя.

Вернувшись в Петербург, Державин поселился уже в офицерских казармах. Там было уютнее и сытнее, там капрал изведал соблазны разгульной жизни. Картам и вину офицеры и унтеры предавались с безудержной страстью!

От повседневных тягот отвлекали рифмы. Особенным успехом пользовались стансы, сочинённые в честь солдатской дочери Наташи. За эти стихи Державин удостоился шумных похвал Василия Неклюдова — находчивого унтер-офицера. Однажды Державин в солоноватых стихах высмеял любовную интрижку некоего полкового секретаря с женой некоего капрала. Стихи дошли до настоящего полкового секретаря — и не на шутку его обидели.

Из-за этого Державин на несколько лет задержался в капралах. Секретарь всякий раз самоуправно вычёркивал его фамилию из списков, предназначавшихся для повышения в чине. Скромный капрал уже писал стихи едва ли не лучше всех в России. Ломоносова и Сумарокова за торжественные оды осыпали золотом, а никому не известный Гаврила Державин сочинил оду «Императрице Екатерине Второй», которая мало чем уступала ломоносовским образцам. И звучала самобытно, несмотря на неизбежное влияние того же Ломоносова…

Эту оду императрица, конечно, не прочитала. Не выпал случай. Но Державин верил в свою звезду. Откуда он взял столько стоического терпения? Он, порывистый, горячий «мурза»? Рядом с ним взмывали под облака фавориты императрицы. Одни «попали в случай», другим удалось отличиться в военных делах, третьим найти покровителей, влиятельных родственников. У Державина оставался последний шанс: снова напомнить о себе Шувалову. Иван Иванович, конечно, уже не был всесильным вершителем судеб, каким его сделала императрица Елизавета. Новые времена, новые фавориты. К славе «весёлой царицы Елисавет» Екатерина относилась ревниво. И всё-таки Шувалов в екатерининские годы несколько раз возвращался из европейского далёка и становился украшением екатерининского двора.

Сколько лет он покровительствует литературе, наукам, искусствам. Он — друг Ломоносова, первый русский меценат. На Шувалове много лет держался Московский университет, к которому, как известно, и Державин имел отношение — через Казанскую гимназию.

Но и у этой истории случилась муторная развязка.

«Но как дошло сие до тётки его по матери двоюродной, Фёклы Савишны Блудовой, жившей тогда в Москве, в своём доме, бывшем на Арбатской улице, женщины по природе умной и благочестивой, но по тогдашнему веку непросвещённой, считающей появившихся тогда в Москве масонов отступниками от веры, еретиками, богохульниками, преданными антихристу, о которых разглашали невероятные басни, что они заочно за несколько тысяч вёрст неприятелей своих умерщвляют и тому подобныя бредни, а Шувалова признавали за их главнаго начальника; то она ему как племяннику своему, порученному от матери, и дала страшную нагонку, запрети накрепко ходить к Шувалову, под угрозою написать к матери, буде ея не послушает. А как воспитан он был в страхе Божием и родительском, то и было сие для него жестоким поражением, и он уж более не являлся к своему покровителю».

Вот так! По молодости страшнее тётки зверя не было… С надеждой на мецената пришлось распрощаться. Расположение Савишны в то время было для него важнее. Ну а Иван Иванович Шувалов, ясное дело, навязываться не стал, хотя Державина и не забыл. Пройдут годы — и Шувалов станет ценителем поэзии Державина, которого считал чуть ли не своим учеником.

Державин частенько бормотал про себя стихи — Ломоносова, Сумарокова, а иногда и свои собственные, с первыми проблесками поэзии. Живопись не пробуждала столь сильных фантазий, как поэзия. В стихах он становился могучим властелином и прославленным стихотворцем, который даёт советы царям. Успешным любовником, познавшим толк во всём потаённом. Трафареты есть и в живописи, и в поэзии. Но разве способны живописцы создавать столь грандиозные картины, которые легко удавались Ломоносову в громогласных ямбах? Поэзия преображает язык, превращает простую мысль в гражданскую молитву, которая необходима царям и народам. Державин уже мечтал влиять на умы, а не только радовать глаз! Впрочем, живопись до последних дней оставалась его увлечением. Лучшие русские художники станут его друзьями. Державин их не только привечал, но и понимал.

Впоследствии Гаврила Романович, более-менее разобравшись в масонстве (а кто в нём вполне разобрался?), конечно, не демонизировал вольных каменщиков, как тётка Фёкла. Но держался от лож подалее — даже когда водил дружбу с известными масонами.