Где-то вдали, на одной из соседних улиц, отчаянно закри­чал какой-то мужчина, потом послышался женский визг.

Я смотрел, оцепенев. Теперь я понял, что делали эти тени.

Они со всех сторон обливали дом бензином или керосином, а может, и подкладывали еще что-то ... По тому, с какой яростью пламя бушевало под каждым окном, охватывая оконные проемы, было похоже, что под окнами и на окнах было что-то такое, что мешало выбраться из дома.

Я не знал, что делать. Пытаться загасить пожар нечего было и думать, но даже взломать заколоченную (теперь я понимал, что она заколочена) дверь или освободить одно из полыхающих окон, чтобы через это окно можно было вылезти, у меня бы не получилось.

Все больше слышалось криков и воплей с соседних улиц, и у дома стала собираться толпа, люди боялись близко подходить к огню, а потом весь шум перекрыли сирены пожарных машин.

Машины резко тормозили у дома, пожарники выскакивали, разматывали шланги, готовили свои ломики, топорики и лестницы. Не успели они направить шланги на горящий дом, как крыша затрещала и начала проседать. Сквозь нее прорвался столб дыма и искр, пламя устремилось к небу, и весь дом превратился в огромный факел.

Пожарники кричали, чтобы народ отошел подальше. На­ конец заработали шланги, но толку от них было мало. Правда, пламя на окнах они кое-где сбили, но все уже выгорело до та­ кой степени, что огонь начинал угасать сам по себе.

Опять послышался треск. Это пылала стена фасада. Разлеталась деревянная обшивка, обнажались скрытые ею старые бревна, тоже охваченные пламенем. И вдруг бревна затрещали как-то иначе - в их треске появился другой звук, что ли, если можно так выразиться. Потом они разошлись, будто разбитые могучим ударом, в стене образовалась брешь, словно пробитая тараном, во все стороны полетели крупные щепки, и на фоне пламени возникла мощная фигура ...

Толпа ахнула и отпрянула назад. Пожарники оцепенели. Ковач спокойно вышел из бреши, которую он сам себе и пробил своими стальными кулаками, прошел метров десять, остановился и оглянулся на полыхающий дом.

Дом, словно под его взглядом, вздрогнул и совсем обрушился.

Я больше не выдержал.

- Жив! - закричал я, выскакивая из своего укрытия и кидаясь к Ковачу. - Жив!

- Жив, - подтвердил Ковач.

Он наклонился, взял пригоршню чистого снега и стал сне­гом стирать следы копоти с лица и рук.

Мы услышали звук затормозившей машины. Это на своей директорской «вольво» подъехал Машкин отец.

- Слава богу, уцелел! - кинулся он к Ковачу. - как только мне позвонили, я сразу помчался! .. Но как же они ... как же ты ...

- Все хорошо, - сказал Ковач, выпрямляясь. И мне по­казалось, что в его взгляде промелькнуло нечто, похожее на лукавство. - Но теперь, я думаю, вы согласитесь, что мне безопаснее жить на заводе и ночевать прямо в цехе ...

- Да, конечно, конечно, - забормотал Сапаков. Кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся.

Это был мой отец. И рядом с ним - дядя Коля Мезецкий. - Ты что здесь делаешь? Тебе давно спать пора!

- Он молодец, - сказал Ковач и поглядел на меня. - Но все равно ступай спать.

Я пошел домой, и состояние у меня было - сами можете себе представить, какое. Я был и возбужден, и потрясен, и на­пуган, и обрадован, и думал, что я всю ночь не смогу уснуть.

Но я заснул. И заснул очень быстро. Заснул, поставив на полочку возле самой кровати стальной глобус-копилку.

Глава шестая ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО

На следующий день в школе Яков Никодимович после своего урока сказал мне:

- Найденов, задержись на секунду.

Я остался, и Яков Никодимович, подождав, пока все выйдут, спросил:

- Ты был свидетелем пожара, да?

Я кивнул.

- Расскажи мне все, что видел. Я запишу. Это очень важно. Но это можно сделать и чуть попоз­же. А сейчас я хотел спросить у тебя, не хочешь ли вечерком прогуляться к одному человеку.

- Вы нашли того, кто может что-то знать ... ну, о тех, прошлых Ковачах?

- Похоже, нашел, - усмехнулся он как-то криво. - Видишь, мне почти месяц понадобился, чтобы зацепить хоть какую-то ниточку. Все, кто может помнить те времена, отнекиваются и отговариваются ...

- А кто этот человек?

- Он довольно долго был пациентом психиатрической больницы, - сообщил Яков Никодимович.

- Он ... не того, не буйный? - немного испугался я.

- Был бы буйным, его бы не выпустили. Сейчас он старик, на пенсии. Немного не в себе, конечно ... Но, похоже, только псих и отважится рассказать о событиях тех лет. Может, и мы тогда разберемся, что в них такого страшного.

- Конечно, я пойду! - сказал я.

- Тогда в шесть часов подходи ко мне, а уже от меня двинемся дальше.

- Обязательно!

Он отпустил меня, и я побежал на перемену.

- Что ему было надо? - спросили Борька с Васькой.

- Да так. В очередной раз насчет своего краеведческого музея, не хочу ли я чем-нибудь помочь. Ему мой домашний реферат по истории родного края понравился.

Раньше у меня никогда не было секретов от друзей. Но сей­ час что-то нашептало мне, что нынешнее дело - совсем особенное, и чем меньше народу будет о нем знать, тем лучше.

Сам я был заинтригован, как говорится, по самую макушку и ровно в шесть часов вечера был у Якова Никодимовича.

Мы сели в автобус и проехали остановок пять, до кварталов блочных домов на северо-востоке. Дома были разные. Пятиэтажки - постарше, семи- и восьмиэтажные - поновее. Яков Никодимович сверился с адресом на бумажке, мы нашли нужный дом и подъезд и поднялись на лифте на шестой этаж.

Яков Никодимович позвонил в дверь.

- Кто там? - прозвучал надтреснутый старческий голос.

- Здравствуйте, Александр Степанович, - сказал Яков Никодимович. - Это я, Плотогонов, от краеведческого музея. Я вам звонил.

Дверь приоткрьтась. Выглянул довольно ветхий старик. - Плотогонов, говорите? А это кто?

- А это - мой ученик. Ему тоже будет интересно вас послушать. Петя, познакомься с Александром Степановичем Рахмоновым.

- Здравствуйте, - сказал я. - Добрый вечер.

- Добрый, коль не шутите, - отозвался Александр Степанович. Он распахнул дверь. - Заходите.

Мы вошли. Еще на лестничной клетке я уловил кошачий запах, из приоткрытой двери им повеяло сильнее, а в прихожей он стал довольно резким.

- У меня три кошки, - сразу объяснил Александр Степа­нович. - Единственные, можно сказать, родные существа. Все волнуюсь, что с ними будет, когда меня не станет. Правда, сосе­ди у меня хорошие, обещали приглядеть, если что, но все равно, знаете ... Да что это я все о своем и о своем. Проходите.

Мы прошли в комнату, где сразу увидели всех трех кошек.

Одна устроилась на подоконнике, возле батареи, вторая - в углу дивана, а третья - под телевизионным столиком. И вся троица предпочитала наблюдать за нами издали, не пытаясь познакомиться поближе.

Александр Степанович жестом пригласил нас сесть за круглый стол посередине комнаты, сел сам и спросил:

- Так что вы хотели узнать?

- Нас интересует та история, из-за которой вы впервые попали в больницу, - сказал Яков Никодимович. - Это было в конце сорок шестого года?

Александр Степанович помрачнел.

- Ту историю я вспоминать не желаю ... Да и не могу.

- Почему? - спросил Яков Никодимович.

- Опасно это, - ответил старик.

- Неужели до сих пор опасно? - мягко проговорил Яков Никодимович. - Столько лет прошло ...

- Прошло-то прошло, да все эти года вот тут сидят! - Старик похлопал себя по затылку. - Лечили меня из-за этой исто­рии, чуть не залечили, и подписку я давал, что все осознал и никому ничего рассказывать не буду ... Не буду, в смысле, смущать людей своими фантазиями. На веки вечные подписался.

- Все же переменилось, - сказал Яков Никодимович. -­ Можно сказать, в другой стране живем. Теперь, пожалуйста, можно спокойно рассказывать обо всем, что запрещалось раньше. Все подписки отменены.