Я все еще могу вспомнить несколько созвездий. Папа вешал эти звёздочки строго, как я говорила, пока горничная держала лестницу ровно. Малая медведица. Созвездие Близнецы.

Такое ощущение, словно я с самого детства жила всю свою жизнь в защитном пузыре, с пластиковыми звёздами и блестками. И, неожиданно, из-за одного телефонного звонка этот пузырь лопнул.

«Представляешь, как будет шокирована твоя мама?»

Шокирована, возможно.

Разочарованна — определённо. Вся ее тяжёлая работа по превращению меня в светскую леди провалилась. Меня никогда не примут в эти пафосные элитные загородные клубы. И это приносит мне облегчение, и пусть они никогда этого не узнают.

«Как будет зол твой отец?»

Он будет в ярости из-за денег, вложенных в меня, в мою частную школу и дизайнерскую одежду. Словно я инвестиция, которая никогда не окупится.

Я никогда не хотела быть светской леди. Никогда не хотела быть инвестицией. Но родители не спрашивали у меня, чего я хочу. Ожидания. Требования. Сотни правил, которым я должна следовать, и я выполняла всё. Они никогда не поймут, что давят на меня всё сильнее и сильнее, и, что, нарушив в конце концов, все их правила, я поступлю настолько ужасно — буду ласкать себя для убийцы.

«Каждый человек на той долбанной вечеринке улыбался тебе и смотрел как на маленького ребёнка. А теперь ты трахаешь себя своими пальцами, голодная, скользкая и достаточно безбашенная, чтобы умолять убийцу позволить тебе кончить».

И мне понравилось это.

Моё тело продолжает гудеть от пережитого оргазма, мускулы до сих пор содрогаются от новых ощущений. Даже сейчас, когда мой телефон больше не подаёт никаких признаков жизни. В моих ушах звучит жёсткий и грубый голос Стоуна. Как все так запуталось? Что со мной не так?

Я должна прекратить это. Я знаю это, но мой живот скручивает от мысли не увидеть его больше, никогда не услышать его голос. Это влюблённость, как тогда в девятом классе, я была влюблена в м-ра Эрнандеса. Глупость, конечно. Глупо так реагировать на Стоуна, но я не чувствую себя глупой в такие моменты. Я чувствую себя живой.

Дверь комнаты без предупреждения резко открывается. Мама заходит в мою комнату, как в свою собственную. Я чувствую раздражение, которое сменяется испугом. Моё сердце бешено стучит в груди, не удивлюсь, если она сможет услышать его.

— Где то голубое платье от Армани? — спрашивает она, врываясь в мой шкаф. — Мы должны убедиться, что все готово для субботней вечеринки.

Может ли она учуять это в воздухе? Слабый запах мускуса. Сможет ли понять, чем я тут занималась? Моё тело полностью под одеялом, рука лежит на животе. Телефон съехал вниз по моему плечу. Меня словно парализовало, я боюсь пошевелиться, будто это как-то сможет разоблачить меня.

Стук вешалок. Шелест ткани. Так много тканей. Слишком много платьев.

— Разве ты не пролила на него напиток в прошлый раз? Пятно осталось?

Кто-то налетел на меня, опрокинув яблочный сок. Вот почему носить на себе десять тысяч долларов в переполненном бальном зале отеля — не самая лучшая идея.

Может быть, потому, что я боюсь пошевелиться, или, может быть, потому, что я просто так сильно зажмурилась — до звезд и искр за моими веками, настоящими не из пластика — из меня вырывается:

— Это имеет значение?

Тут же стихают все звуки. Мама выглядывает из-за двери, но вместо злости я вижу беспокойство:

— Это из-за детектива Ривера?

— Что? Нет. — Почему она вдруг спросила о нём? Мы не говорили об этом с той ночи.

Я не должна давать ей повода для беспокойства, иначе она снова позвонит ему. А я определённо не хочу, чтобы она позвонила снова детективу.

— Тебе нездоровится? — мама с поисков платья переключается на меня, требуя ответа.

— Нет, мама. Я в порядке, — говорю я, смотря в сторону. Завтра мой день рождения, но мне всё равно. Всё дело в вечеринке. Даже день моего рождения не может быть нормальным.

— Тогда чего ты лежишь в кровати? Помоги же мне найти платье.

Я сажусь, спуская ноги на ковёр. Такое ощущение, что я запросто могу обнаружить алую букву «А» на своих бёдрах. На самом деле там может быть небольшое влажное пятно, что одно и то же.

— Мама.

Она скидывает кучу одежды в угол, глаза сосредоточены на поиске платья. Не любовь к моде заставляет её искать это платье, а желание поддержать статус.

— Ты должна повесить их обратно, не то всё помнётся.

— И что с того, что они помнутся? Важно ли, будет там пятно или нет?

— Не груби мне, юная леди.

Мой мозг до сих пор окутан блаженством от пережитого оргазма, а я всё ещё в беспорядке от разговора со Стоуном. Это единственное объяснение моей внезапной смелости.

— Я серьёзно. Что ужасного случится, если моё платье или макияж не будут идеальными? Что, если я не похудею до второго размера?

Вместо того чтобы рявкнуть, мама садится возле меня. В её глазах я улавливаю понимание:

— У тебя этот период сейчас? Я знаю, ты можешь становиться раздражительной. Чашка чая…

— Нет, дело не в этом. Я просто не понимаю, зачем мы делаем всё это. Почему так много притворяемся. Я даже не знаю, каково это, быть собой.

Она сжимает губы:

— Это ты. Брук Карсон. Ты была рождена ею.

Если я была рождена для всего этого, тогда почему каждый день мне приходится бороться. И не только мне. И маме. И папе тоже.

— Я просто не хочу, чтобы ты так много работала.

— Так будет не всегда, — говорит она примирительно, после чего встаёт и возвращается к шкафу. — Твой отец вот-вот заключит грандиозную сделку.

Всегда какая-то сделка на горизонте. Очередная новая инвестиция. Новый способ погасить долги. И мы всегда тратим гораздо больше, чтобы никто не заподозрил, насколько близко мы к финансовой гибели.

Это чудо, что мы продержались так долго, пуская всем пыль в глаза. Чудо, что клей на этих пластиковых звёздах держится все эти годы. Вопрос только в том, когда они рухнут.

Я не чувствую ничего, кроме боли. Судя по ощущениям, я нахожусь в кладовке со связанными руками и ногами, но, в любом случае, я слишком сильно избит, чтобы думать о побеге. Сколько бы они меня ни пытали, я не сказал им ни слова: они не знают ни о «Брэдфорде», так что мои ребята до сих пор в безопасности, ни о Брук.

Все в безопасности.

Кроме меня, конечно же.

Несмотря на этот факт, я чувствую себя увереннее, чем когда-либо, что Дорман тот самый. Ублюдок, подставивший Грейсона и отправивший его за решетку, что хорошо и плохо одновременно. Хорошо, потому что это хоть какая-то информация, а плохо, так как будет очень тяжело найти заказного убийцу и очистить имя Грейсона. Дорман не просто парень, он — это целая организация. Слаженный механизм, работающий за счет таких кусков дерьма.

Пришло время рассмотреть план Б — побег из тюрьмы. Я не хотел даже думать о нём, но проще вытащить Грейсона из-за решётки своими силами, нежели добиться оправдания, учитывая, с чем мы столкнулись.

Грейсона перевезли в тюрьму за пять штатов от нас и запретили любые посещения или связь с внешним миром. Его адвокат встречался с ним пару раз, но после запретили посещение и ему.

Тем не менее, одного раза оказалось достаточно, чтобы Грейсон передал послание: он будет продолжать искать мышонка Мануэля. Незнающему человеку эти слова не покажутся подозрительными, но в них кроется тайное послание: под мышонком имеется в виду человек, которого можно подкупить.

Я не знаю, как именно Грейсон собирается передать нам информацию о том, что такой мышонок найден, но этот парень находчивый ублюдок. И как только мы получим от него хоть что-то, то сделаем все, чтобы освободить его.

Тем временем мои глаза приспосабливаются к темноте, и я прикидываю сколько сейчас время. Должно быть, около четырех утра.

Прямо сейчас Брук спит в тех крошечных голубых трусиках, обтягивающих ее мягкие и соблазнительные бедра. Влажные ли они до сих пор?