Я приехал в Дублин вечером 5 августа, нашел кеб и поехал к резиденции кардинала-архиепископа, моего дяди. Подобно большинству членов нашей фамилии, кардинал эмоционально неполноценен и вследствие этого относится ко мне холодно. Он живет в закоптелом мрачном доме; из окон по фасаду открывается вид на портик его собора, задние окна глядят на огромное здание церковноприходской школы. Дядя не держит полагающейся ему прислуги. Народ считает, что ему прислуживают ангелы. Когда я постучал, дверь отворила старуха — его единственная служанка. Она сообщила мне, что дядя отправляет службу в соборе и что ей приказано накормить меня. Почувствовав мерзкий запах соленой рыбы, я спросил, каков будет обед. Она заверила меня, что обед наилучший, какой только можно дозволить себе в доме его преосвященства в пятницу. На второй мой вопрос — при чем тут пятница? — она ответила, что пятница — постный день. Я попросил ее передать его преосвященству, что буду счастлив увидеться с ним в самом непродолжительном времени и велел извозчику ехать в отель на Сэквил-стрит, где занял номер и пообедал.

После обеда я возобновил свою вечную погоню — за чем, не знаю. Я скитаюсь с места на место, как новый Каин. Побродив по улицам без особого толка, я пошел в театр. Музыка была чудовищна, декорации безвкусны. Не прошло и месяца, как я смотрел эту пьесу в Лондоне с той же прелестной актрисой в главной роли. Два года тому назад, когда я впервые увидел ее на сцене, я возымел надежду, что она-то и есть долгожданная цель моих поисков. Увы, это не оправдалось. Сейчас я слушал ее и глядел на нее в память о моей угасшей мечте и громко зааплодировал, когда упал занавес. Я вышел из театра, по-прежнему охваченный одиночеством. Поужинав в ресторане, я вернулся в отель и попытался занять себя книгой. Ничего не получилось. Шаги постояльцев, расходившихся на ночь по своим комнатам, отвлекали меня от чтения. Внезапно меня поразила мысль: ведь я никогда не пробовал разобраться, что, собственно, за человек — мой дядя. Пастырь тысяч и тысяч нищих, невежественных ирландцев. Святой аскет, к которому люди, отчаявшиеся на этом свете, взывают, чтобы он защитил их на небесах. Тот, о ком вся Ирландия знает, что он никогда не отпустит пришедшего к нему со своим горем крестьянина, не утешив страдальца, не развеяв его забот. Человек, чьи колени болят не от одних лишь молитвенных бдений, но и от объятий и слез припадавших к ним грешников. Да, он не шел навстречу моим легкомысленным прихотям, не имел свободного времени, чтобы беседовать со мной о книгах, цветах и музыке! Но не безумием ли было требовать этого. Сейчас, когда я сам так страдаю, я найду в себе силы и отнесусь к нему справедливо. Да, я пойду к этому чистому душой человеку, пусть мои слезы сольются с его слезами.

Я взглянул на часы. Уже поздно. Огни потушены, горит лишь одинокий рожок в самом конце коридора. Я накинул на плечи плащ, надел свою широкополую шляпу и вышел из номера. На площадке парадной лестницы я остановился, привлеченный необычным зрелищем. Через растворенную дверь я увидел, как лунный свет, струясь сквозь оконные стекла, освещает гостиную, в которой недавно происходило какое-то празднество. Я снова взглянул на часы. Только час пополуночи, но гости почему-то уже разошлись. Я вошел в гостиную, гулко шагая по навощенному паркетному полу. На кресло лежали детские часики и разбитая кукла. Здесь был детский праздник. Я стоял, поглядывая на тень от моею плаща на полу и разбросанные гирлянды, призрачно белевшие в лунном свете, как вдруг я увидел посреди комнаты большой рояль с поднятой крышкой. Я присел за рояль и, коснувшись дрожащими пальцами клавиш, излил все, что скопилось у меня на душе, в величественном хорале. Музыка, как мне показалось, исторгла одобрительный шепот у ледяной тишины и населила лунный свет ангелами. Очарование росло. Торжествуя, я подхватил мелодию полным голосом, и резонанс гостиной придал ему звучность оркестра.

— Послушайте, сэр!.. Да побойтесь вы бога!.. Что это с нами?.. Пропадите вы пропадом!..

Я обернулся. Они умолкли. Шесть человек, полураздетые, с растрепанными волосами, стояли в дверях, злобно уставившись на меня. В руках у них были свечи. Один держал колодку для снимания сапог, которой размахивал, словно дубинкой. Другой, впереди, сжимал револьвер. Ночной коридорный, дрожа, прятался сзади.

— Сэр, — грубо сказал человек с револьвером, — наверно, вы спятили, что будите нас среди ночи этим чудовищным ревом!

— Не означает ли ваш вопрос, что вы недовольны? — спросил я учтиво.

— Недовольны?! — повторил он за мной, топая от злости ногами. — Будь я навеки проклят! Уж не думаете ли вы, что осчастливили нас?

— Осторожно, он сумасшедший, — пробормотал человек, державший колодку для снимания сапог.

Я рассмеялся. Эти люди сочли меня сумасшедшим. Что ж, они не привыкли к моему поведению и, видимо, совсем нечувствительны к музыке. Их ошибка, конечно, нелепа, но извинительна. Я поднялся. Они сбились теснее. Ночной коридорный, дрожа, прятался сзади.

— Господа, — сказал я, — жалею вас от души. Если бы все вы остались лежать в постели и слушали музыку, то были бы сейчас и разумнее и счастливее. Но что сделано — того не поправить. Передайте, прошу вас, ночному коридорному, что я ухожу навестить моего дядю кардинала-архиепископа. Спокойной вам ночи!

Я прошел мимо и слышал, как они перешептывались между собой. Через несколько минут я постучал в дверь кардинальского дома. Немного погодя окно в верхнем этаже отворилось, и луна осветила седую голову в черной ермолке, которая казалась пепельно-белой на фоне непроницаемой черноты оконного проема.

— Кто стучит?

— Это я, Зенон Легге.

— Что тебе нужно посреди ночи?

Этот вопрос уязвил меня.

— Дорогой дядя! — воскликнул я. — Похоже, что вы мне не рады, но этого быть не может! Сойдите вниз и откройте мне дверь!

— Возвращайся в отель, — возразил он сурово, — увидимся утром. Спокойной ночи!

Он скрылся, окно захлопнулось.

Мне стало ясно, что если я спущу ему это, то не только на утро, но и вообще уже никогда не обрету в себе доброго чувства к нему. А потому, взяв дверной молоток в правую руку и шнурок от звонка в левую, я стучал и звонил до тех пор, пока не услышал, как загремела изнутри цепочка дверного засова. Кардинал появился на пороге, лицо его было нахмурено, почти что угрюмо.

— Дядя, — вскричал я, хватая его за руку, — не укоряйте меня. Ваш дом всегда открыт для несчастных. Я несчастен. Посидим эту ночь вдвоем и потолкуем.

— Я тебя впускаю, Зенон, не из сочувствия к тебе, но памятуя о своем общественном положении, — сказал он. — Для блага соседей будет лучше, если ты станешь валять дурака у меня в кабинете, а не на улице среди ночи. Поднимись наверх, но, пожалуйста, без лишнего шума. Моя служанка работает от зари до зари, и не следует нарушать ее краткий покой.

— У вас благородное сердце, дядя. Я буду тихим, как мышка.

— Это мой кабинет, — сказал он, вводя меня в прескверно обставленную берлогу на втором этаже. — Единственное угощение, какое я могу тебе предложить, — горсть изюма. Припоминаю, что врачи запретили тебе горячительные напитки.

— Огни преисподней! — Дядя предостерегающе поднял палец. — Простите меня за столь неподходящее выражение. Я начисто забыл про этих врачей. Сегодня за обедом я выпил бутылку хереса.

— Этого еще не хватало! И как тебя только отпустили путешествовать одного? Твоя мать обещала мне, что ты приедешь в сопровождении Буши.

— А! Буши бесчувственная скотина. К тому же он трус. Отказался ехать со мной, когда узнал, что я купил револьвер.