Потом они немножко посмотрели, как играют в шары; местный чемпион, мясник, лез из кожи вон, работая на публику. Был он весь розовый, в рубашке-сетке, сквозь ячейки которой пробивались пучки рыжеватых волосков, сплетаясь словно стебельки вьющегося растения. Увидев сидящего в спортивной машине человека в черной накидке и с длинными, словно у кота, усищами торчком, Мэтт встрепенулся:

— Боже, да я его чуть не месяц стараюсь подловить!

Он нырнул в людскую гущу, Клайв — за ним. Зигзагами пробирались они сквозь толпу зрителей, обступивших площадку, где играли в шары. Человеку в накидке каким-то образом удалось въехать на своей маленькой спортивной машине прямо на площадь: это было запрещено; но как ни кричал на него полицейский (работал он только раз в неделю — по субботам, во второй половине дня), спуститься с площади усачу никак не удавалось: стоило ему найти какой-то просвет, как он тотчас же заполнялся все прибывающей толпой.

— Он художник, — объяснил Мэтт. — Живет над сапожной мастерской — дыра такая, ты знаешь где это. На свет божий вылезает только по субботам и воскресеньям. Не вредно бы сделать с него парочку хороших снимков. Похоже, он из тех, кто потом становятся знаменитыми. Форменный псих, а?

С художником была девушка, одетая под Шерлока Холмса: мужской костюм из твида, войлочная шляпа.

— Машина, наверно, ее, — решил Мэтт. — Пока он еще не прославился, но я могу и подождать. — Он извел на усатого почти целую пленку. — Когда имеешь дело с современным художником, снимать надо в необычных ракурсах.

Сегодня Мэтт был особенно разговорчив, даже зашел в бар Зизи — поздоровался с ее мужем, Эмилем. Семья Клайва все еще сидела в пирожковой; отец поманил Клайва, но тот притворился, будто не видит. Потом все-таки зашел, пробрался между столиками.

— Да?

— Тебе денег не нужно?

Но прежде чем Клайв успел ответить, Мэтт стал отчаянно сигналить ему большим пальцем: «Давай сюда!» Клайв рванулся к нему, но его остановил голос отца:

— Клайв!

А Мэтт уже бежал к ним во весь дух:

— Там — женщина — сейчас — шмякнулась — то или в обмороке — то ли умерла — то ли еще что. Бежим скорей!

— А зачем? — спросила мать Клайва.

— Господи помилуй, — сказала Дженни.

Но Клайв бросился вслед за Мэттом. Они энергично работали локтями, проталкиваясь к спуску с площади, где на расчистившемся кусочке мостовой лежала толстая женщина. Платье ее задралось, изо рта шла пена. Прохожие оживленно спорили между собой, чем ей помочь, то и дело кто-нибудь пробкой выскакивал из толпы и подбегал к ней. Одни пробовали ее поднять, другие — те, кто считал, что двигать ее нельзя, — их оттаскивали. Кто-то снял с нее туфли. Еще кто-то сбегал за водой в ресторан Ше Риан, но пить она не могла. Как-то на днях мальчики заметили рабочего в синем комбинезоне и измазанных цементом башмаках — он храпел у старой водоразборной колонки возле бара «Табак», где обычно пьют мужчины. Мэтт и его щелкнул: ведь спящего, если уж очень понадобится, всегда можно выдать за покойника. Но этот снимок будет еще похлеще. Мэтт доснял остаток той пленки, которую почти целиком извел на усатого художника, и успел заложить новую, а женщина все лежала; но вот, перекрывая шум толпы и громкую музыку, послышался длинный, с перепадами, вой сирены — снизу, из порта, мчалась по дороге «скорая помощь». Въехать на площадь машина не могла; санитары в форме пронесли носилки над головами людей, положили на них женщину, подняли ее. Лицо ее было синевато-багровым, словно замерзшие пальцы в холодное зимнее утро, ноги раскинуты. Мальчики вместе с другими составили почетный эскорт, сопровождавший ее к машине; Мэтт, держа аппарат на колене, продвигался вприсядку, будто отплясывал русскую, — хотел непременно снять распростертое тело с нижней точки.

Когда женщину увезли, они побежали в пирожковую — поскорей сообщить сенсацию родным Клайва, но тех это нисколько не интересовало: они ушли на виллу, не дождавшись Клайва.

— Да, тебе будет что показать там у себя, в Африке! — объявил Мэтт.

В тот день он снимал «Миноксом» и пообещал, когда пленка будет проявлена, сделать копию и для Клайва.

— Вот черт, придется нам ждать, пока предки не свезут мои пленки в Ниццу, — здесь проявить негде. А ездят они туда только по средам.

— Но к тому времени я уже уеду, — неожиданно вставил Клайв.

— Как, уедешь? Обратно, в Африку? — Огромное расстояние вдруг пролегло между ними — вот сейчас, когда они стояли голова к голове в толкотне деревенской улочки, — и не только все мили между их континентами, но и века, когда Африка была всего лишь контуром на карте. — Ты хочешь сказать, ты уже будешь в самой Африке?

Фотоаппарат Клайва был водворен в его шкаф вместе с другими европейскими сувенирами — казалось, когда их распаковали, они лишились всей своей притягательности здесь, в родной, домашней обстановке, привычку к которой все ощутили с новой остротой. В самый первый день учебного года Клайв, правда, немножко похвастал — побывал, мол, там-то и там-то; но прошел какой-нибудь месяц, и, когда города и дворцы, которые он видел своими глазами, упоминались на уроках истории или географии, он уже не рассказывал, что бывал в них; да и потом — картинки и описания в учебниках так мало походили на то, что видел он сам! Как-то Клайв достал фотоаппарат — хотел взять его на спортивное состязание — и обнаружил в нем отснятую пленку. Ее проявили, и оказалось, что это бродячие кошки. Клайв вертел снимки так и этак, стараясь разглядеть тощие, одичавшие создания, разлегшиеся на булыжниках мостовой или размытыми пятнами исчезающие во тьме подземных переходов. Был там и снимок американца Мэтта, тоненького, с непомерно большими коленками (из-за того, что оказались на переднем плане), глядевшего подозрительно и вместе с тем умно из-под копны нестриженых волос.

Вся семья обступила Клайва — посмотреть; все грустно улыбались, охваченные внезапной тоской по прошедшей поездке — по тому, что в ней было и чего не было.

— Смотри-ка, фоторепортер «Тайма» и «Лайфа» собственной персоной…

— Бедняга Мэтт — какое там у него второе имя?

— Непременно пошли ему этот снимок, — сказала Клайву мать. — Вы с ним договорились переписываться? Ты взял у него адрес?

Но адреса не было. Оказалось, что у мальчика Мэтта нет ни дома, ни улицы — дома номер такой-то на улице такой-то, ни комнаты в доме — как, скажем, та, где собрались сейчас они.

— Америка, — ответил Клайв. — Его адрес — Америка, и всё.

Перевод С.Митиной

Дом Инкаламу Уильямсона разрушается и вряд ли выдержит еще хоть несколько дождливых сезонов. А красные лилии перед домом все цветут, словно там кто-то живет. Дом этот был одним из чудес нашего детства, и с месяц назад, когда я вновь приехала в эти края — на празднества по случаю провозглашения независимости, — мне подумалось, что по дороге на бокситные рудники надо бы свернуть с магистрали, поглядеть на него. Когда я была ребенком, дом Уильямсона, так же как наша ферма, отстоял на много миль решительно от всего, а теперь он часах в двух езды от новой столицы. Я приехала в эти края в составе одной из демографических комиссий ООН (меня включили в нее, видимо, потому, что я здесь когда-то жила), и однажды утром, после завтрака в большом столичном отеле, я решила отправиться в путь. В лифте я спускалась вместе с пекинской делегацией; ее члены никогда не ходили поодиночке и никогда ни с кем из нас не разговаривали. Их можно было внимательно разглядывать, каждого по очереди, и при этом ни вы, ни они не испытывали никакого смущения. Я прошла через террасу для коктейлей (на столиках после вчерашнего приема еще стояли миниатюрные флаги разных стран) и покатила по магистрали; по ней можно ехать и ехать, спокойно делая восемьдесят миль в час, покуда не доберешься до крайней точки континента. Вот как я говорю об этом теперь; а ведь когда я росла здесь, для меня это была дорога, ведущая только к нашему дому.