И самое умное в таких случаях не приставать к ним, не напоминать о себе, а тихонько отстать и покорно тащиться сзади… Ничего не поделаешь, любовь! Смешно ведь, а? И со мной, может, когда-нибудь стрясется такое, только бы это было не очень скоро, или, еще лучше, пусть этого совсем не будет. А то не дай бог…

Вдруг ветер упал. И сразу со всех сторон стал надвигаться туман. Он отрывался от воды, плотный и мягкий, струился, переливался, растекался, заполняя собой все. Глуше, точно она отодвинулась на километр, зазвучала музыка, потонули в белой массе причал и мачты радиостанции того берега. Даже Бориса с Марфой отделяли от меня реденькие клочья тумана.

У самого борта нашего катера проскользнула рыбачья лодка и раздалась ругань. Тотчас на «Орле» завыла сирена. Ее рев, пронзительный и внезапный, захлестнул мир, сердце мое сжалось. Мне стало жутко.

Туман все стер, слизал, затопил вокруг. Он был так плотен и влажен, что его можно было пощупать рукой, взять в горсть и спрятать в карман. Все вокруг стало мокрым. Лак обшивки и ветровое стекло штурманской рубки, палуба и спасательные круги с надписью «Орел» запотели. С поручней капало.

Как же мы пристанем? Ведь ничего не видно. Налетишь на другой катер — и готов.

Мне было не по себе. Перехватывая руками мокрые поручни, я приблизился к Борису. В любую секунду готов был я вцепиться в его руку.

Резкий толчок сбил меня с ног. Я грохнулся бы на палубу, если бы руки Бориса не подхватили меня. Он, оказывается, и Марфу не забывал и меня все время видел.

Помнится, я от внезапности ойкнул, всхлипнул и обеими руками вцепился в Бориса.

— Ну, чего, дурашка? Прибыли.

Только сейчас я заметил, что катер и вправду стоит у причала и матросы закрепляют на тумбах концы.

Вас никогда не ударяли кулаком в челюсть?

Значит, вам повезло. А мне так стукнули — до сих пор, как вспомню, мутнеет в голове! И случилось это вечером следующего дня, когда мы плыли по Ангаре. Только уже не на катере…

С билетом на пароход была целая волокита.

Мы с Марфой сидели на вещах в чахлом, пыльном скверике Иркутского речного вокзала, а Борис пошел разузнавать насчет билетов.

Мы видели, как человек полтораста пассажиров штурмуют окошечко кассы. Шум стоял невообразимый, как в привокзальном магазине нашего городка, когда продают чешские шерстяные кофточки.

— Нет, это нечестно! — взволнованно сказал Борис, возвратившийся к нам. — Я показываю дежурному по вокзалу свою комсомольскую путевку, а он и ухом не ведет. «Билеты, — говорит, — выдаются на общих основаниях». Вот бюрократ! Равняет нас со всеми. Одни едут с мешками да чемоданами по деревням, а мы на стройку, а ему все равно…

— А ты думал, встречать тебя вышлют духовой оркестр? — спросила Марфа. — Надо было раньше позаботиться о билете, ведь целых три дня без толку проболтались в городе.

Ну, что без толку — здесь она перехватила, а что билет нужно было купить пораньше, тут Марфа, пожалуй, права.

Борис пошел занимать очередь, а Марфа щелкала семечки. Я был как бы за связного: толкался возле Бориса у поручней, время от времени бегал к Марфе с последними новостями.

— Первый класс кончился, — сказал я через час.

Марфу эта весть не огорчила.

— Ладно, — сказала она, — мы пока что не Рокфеллеры.

Но когда через полтора часа кончились билеты второго класса, она не на шутку встревожилась.

— Поздравь своего брата… А на крышу нам билеты останутся?

Этого я, право, не знал.

Потом Марфа велела мне посторожить вещи, а сама подошла к Борису, сказала ему что-то, встала на его место, а Борис начал протискиваться к окошечку кассы, где творилось черт знает что. Разрезая, как ледокол, правым плечом толпу, он пробился к окошечку и стал оттаскивать от кассы разных нахалов, хотевших получить билет без очереди.

Ну и гвалт был там! Я сидел метрах в двадцати, и то барабанные перепонки только чудом не лопнули.

Наконец, когда подошла его очередь, Борис, раскрасневшийся и мокрый, хоть полотенцем вытирай, насилу выбрался из толпы: вытащил руки, отодрал левую, потом правую ногу, подошел ко мне и обрадованно блеснул зубами.

— Есть. Третий класс. И то хлеб.

Нет, честное слово, мой Борька — доблестный парень: в такой толчее не растерялся!

Что это такое, третий класс, я узнал часа через полтора, когда стали пускать на пароход. Мы спустились по отвесной лестнице куда-то вниз, в утробу парохода; там, в просторном низком салоне, сплошь забитом двухэтажными деревянными койками, мы отыскали свои места и свалили чемоданы.

— Ничего, — сказал Борис, оглядываясь и вытирая лоб, — всего две ночи. Как-нибудь…

Марфа ничего не сказала. Она снова стала какая-то скучная и тихая, как в поезде.

Я ни разу не плавал на судне больше катера, и мне невыносимо хотелось порыскать по пароходу, по его палубам и закоулкам, посмотреть, как будут поднимать якорь. Но почему-то не мог оторваться от сиденья. Пароход гудел и содрогался от топота ног, гула голосов, стука передвигаемых вещей, и мне было не по себе.

Даже когда пароход грозно прогудел, дернулся и отвалил от пристани, я не мог ничего поделать с собой. Словно штаны прилипли к смоле.

Мне повезло: Борис тоже захотел вдруг посмотреть отход судна, и я вслед за ним вышел на палубу.

Город уходил назад. Пристань уже казалась не больше спичечного коробка. Поворачивались и оставались позади освещенные солнцем кварталы домов, заводские цеха, высокие, как горы, отвалы лиловато-бурой породы, зелень пригородов, макушки тополей…

В одном месте у реки я увидел старуху в мужском брезентовом плаще и сапогах. Она стояла в воде со спиннингом и по-бабьи, через голову, забрасывала снасть. Я чуть не рассмеялся. Ну и старуха! Наверное, только в Сибири такие водятся…

Наш пароход был не самой последней марки, колесный, и его плицы честно трудились, беспрерывно шлепая по бегущей воде. Впрочем, течение было такое, что не требовалось большой помощи пара, чтоб гнать пароход вниз.

Город быстро исчез, по обеим берегам Ангары потянулись низкие луга. Тянулись они бесконечно, и я подумал: какая ширь!

Потом я увидел копны сена, и мне чудилось, я чувствую пряный запах свежескошенной травы.

Заметил я и коров. Черные, рыжие, бурые, они вразброд стояли в воде, исподлобья глядели на наш пароход и, судя по открывающимся и закрывающимся ртам, мычали.

Лошади, те были поумней, голова к голове табунились они в другом месте и смотрели себе под ноги, будто усиленно думали о чем-то.

С палубы, как и из окна поезда, людей было видно мало. Промелькнет домик бакенщика с сохнущими на траве свежевыкрашенными бакенами, белыми и красными, выглянет на минуту из кустов пастушеский шалаш-балаган, и снова луга, взгорки, леса на горизонте.

Иногда попадались островки, заросшие тальником, в пышной гуще разнотравья, в красных и белых цветах…

Шлеп-шлеп! — шлепали плицы, шипел пар. Свежо, молодо и разгонисто кричал пароходный гудок, И эхо улетало в звонкую, распахнутую даль, замирало, и на мир снова ложилась великая тишина.

От большой скорости поднимался ветер, трепал полы моей куртки, холодил лоб.

Со мной творилось что-то непонятное. Мне было холодно не только от ветра. Что-то подступало изнутри и морозом продирало по коже. До того здесь все было таким огромным, беспредельным, великим. А я был по сравнению с этим таким маленьким и одиноким. Кто же мог подумать, что все это и есть Сибирь!

— Видал? — спросил Борис. — Видал, куда мы заехали?

Он думал о том же, что и я, ведь мы выросли с ним в одном городке, были родными братьями, и не удивительно, что у нас часто возникают очень похожие мысли…