Я собрал все свое мужество и ледяным голосом спокойно сказал:

— Мне в Порог надо. Пожалуйста…

Шофер тяжело оглядел меня и буркнул:

— Садись!

Подножка была высоченная, и пришлось вначале встать на нее коленкой. Шофер рывком втянул меня за руку, прибавил газу, и машина полетела.

Я сидел в кабине чинно, важно, стараясь не горбить плеч, и напряженно смотрел на стрелки приборов. Шофер сидел молча, к правому уголку его рта прилипла папироса. Молчал и я. А мне так хотелось поговорить с шофером о чем-то важном, значительном! Пусть мне только десять лет и три месяца, но, честное слово, и я разбираюсь кое в чем. Разве не могу я, например, поругать тех, кто виноват, что в нашей палатке до сих пор нет света и рейсовые автобусы ходят нерегулярно? А кто, как не я, лично совершивший один рейс с Марфой, знаю, насколько нужна их работа; не будь здесь энтомологического участка, на лишних полгода затянулось бы строительство гидроузла. Точно говорю. Был у меня про запас и разговор о нехватке в поселке молока, но, конечно, самое разумное было бы затронуть затянувшееся строительство второго гаража — что может быть понятнее сердцу водителя! Сам как-никак шоферский сын. Знаю.

Машина остановилась.

— Порог. Вытряхивайся, — сказал шофер.

Ох, как хотелось ругнуться! И все же я сдержался и, прежде чем ступить на землю, очень серьезно и вежливо произнес:

— Благодарю.

Я пошел по главной улице возле древних, черных изб и плотных заплотов — заборов из горизонтально уложенных досок.

Через открытую калитку одного двора увидел парня в кожаной куртке, возившегося с мотоциклом. Я храбро сунул в калитку голову и спросил о Гошке.

Парень поднял голову.

— Какой? На деревне десяток Гошек.

Я решил не тревожить больше этого сердитого парня.

У старика в валенках, ковылявшего с буханкой хлеба под мышкой, я спросил более конкретно, напомнив про Гошкины родинки.

Старик зашевелил губами, припоминая:

— У Малашки один есть, у Пантелея Кривого в шоферах Гошка, у бабки Степаниды внук тоже… Тебе которого? Фамилие-то как будет?

— Не знаю, дедушка, с родинками он, все лицо усеяно.

Старик покачал, как старый петух, головой и заковылял дальше.

Я был в отчаянии. Ведь опаздываю! И никому нет до этого дела! Гошка, может, и уехал уже…

По улице шла босоногая девчонка в белом платьице и на ходу читала книгу. Я к ней. Добавил, что мне нужен Гошка, чей брат работает архитектором в Иркутске.

Девчонка закатила глаза, сморщила гладкий лоб. И тут я окончательно понял, что погибаю, если уже не погиб. Не буду же я обегать все избы и спрашивать про Гошку с уймой родинок на лице и братом-архитектором…

— Ну как же вы не знаете его? — закричал я. — Он такой разбитной и смелый, и дерется хорошо, и его дед катера через пороги проводит, и вообще он…

— Ах, так это же Рябинины! — обрадованно воскликнула девчонка. — Сразу бы так и сказал! Кто же у нас его не знает! Ихний Гошка только что с покоса вернулся… Вон в том доме они живут, с антенной на крыше… Видишь?

Через минуту я стучал в рассохшуюся дверь.

— Чего колотишь, не закрыто! — послышалось откуда-то сзади.

Я обернулся. У сарая стоял Гошка, весь в сене; сухие былинки торчали из всклокоченных волос, прилипли к распоясанной ситцевой рубахе, висели на ушах. Весь двор вместе с Гошкой благоухал пряным, свежескошенным сеном.

Гошка посмотрел на меня не очень дружелюбно. Можно было подумать, что он и не писал записки.

Мне даже стало как-то неловко, и, наверное, вид у меня был самый дурацкий.

— Чего в такую рань приперся? Видишь, занятый я. Сено с острова на карбасе привез. С батей недавно косили. Просохло уже. Как бы новый дождь не прихватил.

— А проводка, — заикнулся я, — через пороги…

— Так это не скоро, часов в двенадцать. — Гошка зевнул и размял косточки. — Есть хочешь?

Я решительно замотал головой и, надо сказать, не очень искренне.

— Мамка! — закричал Гошка, силой втащив меня в избу. — Рубай, а я пойду еще сено покидаю. Надо поплотней уложить, еще не все.

И пока Гошкина мама, худощавая, в шерстяной кофте и домотканых белых носках, поила меня молоком и угощала пирогами с запеченной рыбой и я с превеликим удовольствием ел все это, Гошка орудовал своими вилами на сеновале.

В избе пахло сосной и полынью. Между окон на вате лежали кедровые шишки, в углу на гвозде висело ружье с перетянутым проволокой ложем. Стол, табуреты, кровати — все это было тяжелое и прочное, рубленное из крепкого дерева.

И я, уплетая за обе щеки рыбный пирог, вдруг вспомнил беззастенчивую Гошкину похвальбу на пароходе. Говорил он примерно так: «Мы — ангарские, любого спроси: кто не знает лоцманов Рябининых? Династия, как писали в «Восточно-Сибирской правде». — И Гошка, грызя кусок сахару, рассказывал слышанное от кого-то. Сибиряки не какие-то там захудалые мужичонки; крепостного рабства они не знали, кость у них крепка и душа не холуйская. Откуда взялся настоящий сибиряк? Ясно, с Запада пришел, издали. Слабый и робкий с якоря не трогался, а кто побойчей, да половчее, да посметливей — тот и катил сюда, корчевал тайгу, бил медведя и соболя, сеял хлеб, брал рыбу, пороги проходил из жерла в жерло. А у кого силенки не хватало — драпал назад или помирал.

Уцелели те, у кого дух крепкий. Помещика тут и слыхом не слыхали. Издавна сибиряки вольные. И работяги. А кто глуп, без соображения, у кого мускулы жиденькие и духа нет, — тому тут делать нечего…

Я смотрел с палубы на скалистые берега, на хмурую синь тайги и слушал его с убитым видом. Я, конечно, понимал, что Гошка задается и немного рисуется передо мной, исконным горожанином. И все-таки каждое Гошкино слово ударяло меня по самому больному месту. Пожалуй, это верно: не всякий, кто живет в Сибири, — сибиряк, им надо стать, это звание надо заслужить…

А что знал я об этой земле раньше? Чем-то далеким, тоскливым и стылым веяло от этого коротенького слова — Сибирь. А теперь? Все оказалось не таким, как я думал. Кто, например, знал, что здесь растет прекрасная клубника, но нет ни одного, даже приблудного соловья, что мясо белки очень вкусное и медвежий окорок тоже вполне съедобен (медведя едят — смех один!), и Гошка пообещал угостить меня медвежатиной.

Если верить Гошке, в их области усиленно ищут нефть, бурят скважины, и не за горами день, когда где-нибудь забьет первый фонтан. Есть под их ногами и алюминий, и железо, и золото, но этот некогда драгоценный металл, за который люди душили, резали друг друга и даже объявляли войны, теперь не самый нужный и не заслуживает, чтоб о нем много говорили…

Ничего этого я раньше не знал. Даже Борис и тот знал, наверное, куда меньше Гошки! И только теперь, прожив здесь с добрый месяц, впервые почувствовал я, что тоже не совсем чужой в этом огромном и незнакомом мире и, может, когда-нибудь сделаюсь настоящим сибиряком…

— Ух и упарился! — В избу вошел Гошка, взял со стола горлач и стал жадно пить молоко. Потом, страшно разинув рот, откусил огромный кусок хлеба и начал так жевать, что родинки на щеке и уши заходили сверху вниз. — Ну, пора!

Минут через пять он оказался в потрепанном темном костюмчике и кирзовых сапогах, тех самых, в которых был на пароходе.

Во дворе, уже застегивая на ходу рубаху, бросил мне:

— Вон с того мыса лучше всего будет видно.

На лбу, на лопатках, на шее — на всем теле у меня выступила испарина. Только сейчас дошло до меня: значит, Гошка и не собирается брать меня с собой! Он только предупредил, чтоб я мог понаблюдать, как они будут спускаться через пороги…

— Ну, как-нибудь, Гош! — взмолился я.

— Отвались. Сам еле упросился у Васьки.

Говорил он это, быстро шагая от двора к шоссе. Я бежал за ним и тараторил:

— Гош, ну, как-нибудь. Я…

Гошка по-взрослому нахмурил лоб.