Я слушал, приоткрыв рот, и, если бы дядя Федя, тоже слушавший все это, не хмыкнул, я принял бы брехню за чистую монету. Серега уверял, что все это сущая правда, и однажды, зайдя с работы домой, достал из брезентовой сумки медный патрончик и сказал:

— Вот он, взрыватель мины… Убери руки — взорвется…

Я обижался, злился, пытался ссориться с Серегой, но тот даже ссору не принимал всерьез и при всех издевался надо мной. И как-то незаметно получилось так, что я все больше и больше попадал, как говорится, в его орбиту, жадно прислушивался ко всему, что говорил Серега.

Впрочем, чего ж тут удивляться. В том, что делал Серега, было что-то необычное. Борис — тот ставил опоры, лазал на них в своих «когтях», тянул линию. У дяди Феди работа тоже не ахти какая: буровым молотком бурил скалу. Я и в своем городке видел, как у вокзала рабочие отбойными молотками срывают с мостовой старый асфальт…

А вот Серега имел дело со взрывчаткой. Шутка сказать! Он, как и все мужчины, по утрам уходил из палатки и потом даже за десятки километров давал о себе знать взрывами, и подчас такими, что земля под ногами сотрясалась, оконце в палатке исходило дрожью… Потом Серега являлся с работы запыленный, усталый, брызгался, как маленький, у рукомойника, лил за шиворот воду своему неуклюжему Коське, весело переругивался с женой по поводу «небольших габаритов» котлет и аппетитно хрустел свежими огурцами, не переставая клясть тех, кто привозит их сюда с юга и продает по трешке за пару…

Наконец, не вытерпев, в одно из августовских утр я вынырнул из-за ствола лиственниц перед Серегой. Серега, сидевший под кустами ольхи, среди надорванных мешков и рыжих обрывков бумаги, вскинул голову:

— Тебя звал кто-нибудь? По пригласительному билету или зайцем?

«Сердится — это хорошо, — подумал я, — не будет так задаваться».

— Не знаешь, что посторонним запрещается быть в расположении бригады? — Серега пододвинул поближе к себе связку черных бикфордовых шнуров с медными капсюлями на конце.

— Откуда мне знать?

— Сиди и не приближайся. — Всегда смешливое лицо Сереги с круто торчащим, как у циркового клоуна, носом на этот раз не было расположено к улыбкам.

Он навертывал на деревянную болванку шуршащую, как жесть, пергаментную бумагу и совком засыпал в бумажный стакан аммонитку — белый порошок — из надорванного бумажного мешка. Потом вставил внутрь капсюль с куском шнура.

Под кустом, на обрывке мешка уже лежали рядком похожие друг на друга, как родные братья, шесть патронов с хвостиками.

— Мины? — спросил я, все сразу поняв.

— Эге. — Серега продолжал уминать пальцами аммонит в стакане, крошить комки. — Больше вопросов нет? Поди-ка прогуляйся. Не люблю я, когда возле аммонита посторонняя шпана сидит.

— Не хочу я гулять, — сказал я, — нагулялся, как к вам тащился. Едва нашел…

Серега аккуратно положил новый заряженный патрон к остальным.

— И медведь не задрал? Ну и отчаянный ты, я вижу…

Я насупился: опять за старое взялся!

— А как насчет того, чтобы пойти во взрывники? — спросил Серега. — Работа сверхгероическая, после каждых ста взрывов дают медаль, а после двухсот — орден… Ну?

Я молчал.

— Не нравится? — деланно удивился Серега. — А я думал, ты без ума от нас…

Я уже стал немножко сожалеть, что вел себя, как рыба. И когда Серега спросил, кем бы я хотел быть, я выпалил:

— Конечно, моряком, только вот до моря далековато!

— Ничуть. Мы тебе его сюда, как щенка на цепочке, приведем. Так сказать, закажем с доставкой на дом. Разольется выше плотины Ангарское море, широкое, со штормами и штилями. Вот и будешь водить по нему корабли, а я со своей аммониткой поеду готовить другие моря…

Я улыбнулся и машинально потянулся за обрезком бикфордова шнура. До чего все легко и просто получается у Сереги!

— А ну положи шнур!

Я бросил его на траву.

— Лучше тупые буры прибери… И не надрывайся, по одному: тяжелые…

Скоро стук в колодцах стал затихать. Рабочие, находившиеся вверху, принялись крутить ручки воротов, и из колодцев стали появляться бурильщики. Среди них я едва узнал дядю Федю. Огромный, неуклюжий, он вынес ногу из бадьи, размял спину, потом снял с лица маску-респиратор и плюнул на землю. Слюна была зеленая.

Да и все лицо его было заляпано зеленой жижей. Уши, лоб, щеки — все покрывала корка грязи и размолотой в пыль диабазовой скалы.

— Воды в колодцах черт знает сколько. Чуть не по колено.

Пока дядя Федя менял вату в коробочке респиратора, предохранявшего легкие от пыли, в его колодец опустили шланг, и застучал маленький насосик, толчками выплевывая мутную воду. А потом бурильщики снова полезли под землю, и над колодцами снова закурились ядовитые зеленоватые дымки…

Быстро неслось время, я и не заметил, как бурильщики закончили шпуры. В них вставили приготовленные Серегой патроны, подожгли бикфордовы шнуры, и один за другим стали гулко лопаться выстрелы.

А вечером все гурьбой повалили к Ангаре мыться. Стащив куртки и майки, забравшись на камни, ополаскивались до пояса, смывали с лиц зеленый «грим», въевшуюся в поры каменную пыль, оглушая Ангару воплями и смехом.

Правда, брызгались и норовили столкнуть друг друга в воду те, что помоложе, но никому не было скучно. Ко мне подошел Серега.

— А ты чего не раздеваешься?

— А я не грязный.

— Ах, ты чистенький! Сейчас устрою тебе мойку!

Я, конечно, немножко повизжал по привычке и не то, что сопротивлялся, а даже помог взрывнику стащить с себя одежду, и мне совсем не было страшно, когда Серега поднес меня к реке и стал широко раскачивать над водой.

— Сполосну сейчас, а? Будешь жаловаться брату?

— А то как же. — Я сам стал ополаскиваться.

Крутая вода ломила косточки, обжигала кожу, спирала дыхание. Но зато потом, когда я оделся, телу было приятно, легко, радостно.

…А потом мы мчались по тайге назад. На редких поворотах и колдобинах оставшиеся мешки аммонита тревожно терлись о борта машины, стальные буры с победитовыми коронками с грохотом подпрыгивали в кузове.

В палатке нас уже ждала еда, и Борис, обжигаясь горячей картошкой, рассказывал:

— Ого, меня не проведешь, инстинкт, можно сказать, выработался: гляну на опору и уже вижу, надежная ли. Если сомнительная — лезу на одних «когтях», без пояса. Только качнется столб, накренится — сомкну ноги — и в сторону, иначе придавит.

— Весело, — сказала Вера, опасливо поглядывая на мужа, тоже монтера. — И часто ты так прыгал?

— Не особенно. Раз пять. Однажды чутье подвело меня: лезу на «когтях», пояс для прочности затянул, взобрался на макушку, слышу — столб мой кренится, ну, думаю — хана, вырвал «когти», обхватил столб и — юзом сиганул вниз, как мальчишки с соседских яблонь, когда накроют…

Примостившись на уголке стола, я улыбнулся. После ужина я долго сидел возле палатки и слушал, как Борис играл на баяне. И хотя недалеко от нас, возле клуба, была танцплощадка и по вечерам ветер доносил оттуда вальсы, на баян сошлись жители окрестных палаток.

Баян принес знакомый плотник, и Борис, усевшись на табурет, подбирал «Амурские волны». С реки долетал усталый шум порогов, смеркалось, над сопками меркли медные полосы заката. Я сидел рядом с братом и осторожно, чтоб не помешать музыке, убивал на его лице, шее и руках комаров. Их было сегодня не очень много, но даже если б они тучей напали на Бориса, он, наверное, и не заметил бы их — так взяла его музыка.

Вообще в палатке брата любили. У него брали почитать книги, которых он за эти месяцы напокупал видимо-невидимо, ему охотно одалживали деньги, помогали подремонтировать пол.

И может быть, если б не затяжные дожди, которые полили в сентябре, мы бы свыклись с палаткой и спокойно бы жили под ее непрочной крышей до тех пор, пока не пришла бы очередь переселяться в щитовой дом. Но полили дожди.

Они шли непрерывно. И в этом угрюмом постоянстве чувствовалась нехорошая сила. Хоть бы один-два ливня, и дело с концом, небо прояснилось бы и дало место солнцу. Так ведь нет.