Я вскочил на ноги и пошел в другую сторону. Я вдруг понял, зачем понадобилась вся эта проклятая история с учебником по электротехнике.
Я шел, сунув руки в карманы, и думал, как мне теперь себя вести. Наверное, больше Борису незачем будет на меня кричать, потому что ему уже не нужны предлоги, чтоб зайти к ней.
Сзади прошуршали шины, и, переваливаясь с правой педали на левую, меня нагнал Витька.
— Не горюй, — прохохотал он. — Она ничего!
— А я и не горюю, — крикнул я вслед. — Очень мне надо горевать!
Ну что я за человек! Ничего скрыть не могу. Сразу все видно по лицу. Но я и вправду не горевал. Я, может, даже раньше Бориса заметил, что она хорошая.
Пусть ходит с ней. Разрешаю. Но чтоб я теперь навестил Кольку!.. Ни ногой туда.
6
И все-таки я решил, что Бориса надо проучить. Для этого нужно было сделать вид, будто я страшно разобиделся на него. А по правде сказать, обида моя давно прошла.
Я с нетерпением ждал, когда он придет домой. Обычно он заявлялся часов в шесть вечера, умывался, сбрасывал робу, как он называл рабочую одежду — куртку и штаны, потом садился за стол и неторопливо ел, выкладывая мне со Степаном последние новости.
Домой на этот раз Борис явился в полшестого, быстро поел, обжигаясь и морщась, потом принялся бархоткой надраивать туфли, так что они стали пускать зайчики, причесался — даже с помощью воды ему не удалось покорить хохолок на макушке: только вода просохла — он поднялся.
Я макал картошку в жидкое сало и потихоньку наблюдал за ним. Наверное, губы мои были страшно надуты, потому что Борис сказал:
— Ну, не злись. Получилось так… Я и сам не думал, что так получится…
Я продолжал есть, глядя в сковороду.
— Ты просто здорово помог. Не знаю, что бы я делал баз тебя.
Он явно хотел подлизаться ко мне, но я и на этот раз не поднял глаз.
— Ну, Вов, мир… идет? — Он подошел к столу и протянул мне руку.
И почему-то так получилось, что чем глубже и острее признавал он свою вину, тем непокладистей и непримиримей становился я. Конечно, в конце концов я разрешил ему оторвать мою руку от колена и крепко пожать ее. Я его руку не жал, он просто держал ее — и все. Сам обижал, пусть сам и жмет.
И когда он ушел, мне даже немного стало жаль его, и я разозлился на себя за свою черствость и жестокость.
Наутро он подарил мне двести граммов конфет «раковая шейка», а к обеду он принес моток жилки, самой крепкой жилки, и теперь я сделаю из нее пяток хороших лесок, и мне хватит на все лето.
Но и это еще не все. Он дал мне трешку на кино, и я три дня подряд бегал в клуб смотреть разные картины, и мне… мне только оставалось мечтать, чтоб Борис почаще обижал меня.
Я снова стал бегать к Кольке.
В первый день, встретив меня, он скривил губы и процедил:
— Сдрейфил?
Я нахмурился: неужели он знает про мою обиду? Но Колька имел в виду другое.
— Думаешь, не полетит?
— Ничего я не думаю, — сказал я, чтоб не обижать его, — может, и полетит. Можно даже кота в нее посадить.
— А кто вам позволит котом рисковать? — вдруг раздался голос Бориса, и мы увидели, что он сидит на краю верстака, хорошо одетый и причесанный, улыбчивый такой, и болтает ногами.
— Вот еще! — накинулся на него Колька.
— А кто же будет мышей ловить здесь, внизу, на нашей планете?
Я прыснул.
Борис соскочил с верстака, прошелся по сараю, остановился возле нашей ракеты, ткнул пальцем в жестяной корпус, собранный наполовину, и хмыкнул:
— Эта рухлядь полетит? Проволочки сцепили. Хоть бы спаяли обшивку.
— Гроб, а не ракета! — крикнул я в поддержку брата и засмеялся.
Колька набычился, а Борис дал мне легкий подзатыльник. И я ничуть не обиделся на него. Так мне и надо: зачем зазря задел товарища?..
А потом началась старая история: мы таскали воду. Главным водоносом был Борис, а мы с Колькой только подсобляли ему: занимали очередь у колодца, наливали воду, а Борис бегал туда и обратно: туда — серьезный, молчаливый, оттуда — паясничая и пританцовывая, вытягивая, как жираф, шею.
Мы с Колькой хохотали до упаду, а Марфа вытирала платочком глаза: ох, и умора этот Борис! Честное слово, я прожил с ним под одной крышей десять лет, а не подозревал, что он может так смешить людей. Ну и циркач, ну и комик!..
Марфа была уже не в стареньком бордовом сарафане, а в сером платье с короткими рукавами и не в стоптанных парусиновых туфлях, а в темных босоножках. В этом платье и босоножках она казалась тоньше и моложе, ей можно было дать не двадцать, а лет шестнадцать-семнадцать и ни на месяц больше.
Утром меня растолкал Борис. Я едва продрал глаза: чего ему еще нужно от меня?
А нужно ему было вот что. Он попросил меня отнести записку Марфе на работу. Они уговорились встретиться в семь часов у кинотеатра «Мир», а он только сейчас вспомнил, что ему поручили сходить к заболевшему товарищу. Свидание переносилось на девять.
Он сунул мне записку.
— Хорошо. — Я повернулся на другой бок и уснул.
На почту я забежал часов в пять. За барьером сидела Марфа, чистенькая и аккуратная, в белой прозрачной кофточке и черной юбке, и взвешивала на весах бандероль.
Я стоял за барьером, и мои глаза едва выглядывали из-за него. Я ждал, потому что никак не мог передать ей записку, пока не уйдет дядька в соломенной шляпе, хозяин бандероли.
Она выписала квитанцию, и пока я набирался духу, чтоб окликнуть ее и передать записку, явились еще двое.
Я стоял и вдыхал острый запах сургуча и слушал, как заколачивают посылки.
А люди все подходили и подходили. И все, как назло, к Марфиному окошечку.
Только перед самым концом работы дождался я минуты, когда у окошечка никого не было.
— Марф, — громко шепнул я, — Марф, тебе записка…
А что было дальше, мне даже рассказывать не хочется. До чего же я неловкий и невезучий человек!
Все сослуживцы Марфы, конечно, услышали мой оглушительный шепот и стали кидать такие оскорбительные словечки, как «жених», «свидание», «кавалер» и прочее.
Марфа покраснела, как свекла, хоть она и была загорелой, все равно было заметно. А про меня уж и говорить не приходится.
Марфа вышла ко мне, потом из почты, взяла из моей мокрой руки смятую записку, прочитала ее, пристально оглядела меня с ног до головы и сердито бросила:
— Хорошо. Иди к нам. Я скоро приду.
Я пошел к ним.
Вот уж на повезло! Целый час караулил ее, а получилось так нелепо.
Я хрустел в сарае морковкой, когда она крикнула мне. Я подошел. Она опять окинула меня взглядом с ног до головы и бросила:
— Снимай штаны.
Я побагровел. Бить? За что?
— Ну? По-быстрому. Столько дырок — стыд один, ходишь, как голодранец.
Я мгновенно скинул штаны, она унесла их и вернулась с ними через час. Они были так аккуратно и красиво заштопаны, что я не променял бы их на новые. Честное слово, не променял бы!
7
В починенных штанах жизнь стала куда веселей. Больше на меня не косились продавцы в магазинах, да и колхозники на базаре особенно не следили за мной. А то просто неловко было появляться в этих местах. Точно беспризорный какой.
Вообще Марфа крепко взялась за меня. Перед едой гоняла мыться к рукомойнику и после мытья требовала показать ей руки. Вначале я немного злился на нее. Ну, согласитесь, если с утра только и думать о том, чтоб были чистыми руки и уши, если в полдень прогонять ворон и галок, выклевывавших замазку, которой Марфа замазывала протекавшую кровлю, и перед обедом снова тереть мылом руки и шею — даже шею заставляла мыть! — разве останется хоть минута на свои дела?
Кроме того, уходя на работу, она строго-настрого велела Кольке охранять огород от нашествия чужих кур, и мне с приятелем приходилось с палками в руках пикетировать у ограды.
В общем, весь день был загружен. Даже их отец, добродушный и тихий дядя Костя, называл нас пролетариями.