Да и куда веселей пошататься по вагонному коридорчику, всовывая голову поочередно в каждое купе: где шелестели страницами книг, где резались в домино, где корпели над шахматной доской. А в одном из купе ехали двойняшки, смешливые и проказливые, и все, кому нечего было делать, забавлялись с ними.

Я тоже несколько раз завел ключом их маленький автомобиль и под смех малышей пустил по коридору.

Но все-таки самый стоящий народ были студенты. У одного нашлась колода истрепанных карт, и они дулись в зеваку. Проигравшему повязывали на голову вафельное полотенце и водили по всем купе. Ну и хохоту было! Особенно, если зевакой оказывался парень…

Третьи сутки мчался наш поезд, и под ногами все, тряслось, скрипело, грохотало, моталось из стороны в сторону.

Временами подходили к рельсам города. Утыканные заводскими трубами, опутанные проводами, они были шумные, огромные и дышали гарью и каменным углем. Я думал, что нет выше труб, чем трубы нашего кирпичного завода. Я впервые увидел из окна вагона доменные печи и копры шахт.

Поезд мчался и мчался.

Днем в купе душила духота, и мы ехали с открытым окном. Зато ночью я не находил себе места, ежился под тоненьким одеялом, спал скорчившись и касаясь подбородком коленок. Рядом на верхней полке, расправив плечи и откинув в сторону локти, лежал на спине Борис и, конечно, крепко спал, и во всей его фигуре и позе было что-то несокрушимое и прочное.

Я зевал, потягивался, смотрел, как мелькают на потолке тени проносящихся елей и лиственниц, а после поглядел вниз, на коврик. Так что вы думаете? Марфа уже сидела внизу! Умытая такая, причесанная, аккуратненькая, смотрела она в окно своими синими глазами, повернув ко мне в профиль маленький нос с горбинкой.

В сторонке лежал скатанный матрац, сложенные простыни. И хотя от Марфы вкусно пахло мятной зубной пастой и кофточка была точно из-под утюга, лицо у нее было усталое, под глазами отливало синевой…

Она и днем, когда вставал Борис и мы пили чай, держалась как-то одиноко. Брат никак не мог ее затащить в соседнее, набитое студентами купе, спеть песню, поиграть в домино, подурачиться. «Не хочу» — вот и все, что мы слышали от нее.

Она не обращала внимания на центральные и местные газеты, которые Борис покупал на станциях. Чтоб хоть как-нибудь развеселить Марфу, брат пытался затащить в наше купе несколько наиболее шумливых, лохматых студентов и одну девушку в полосатой безрукавке и брюках. От их хохота звенело в ушах, Борис и дядя Шура корчились от смеха, слушая разные невероятные истории, случавшиеся со студентами на целине, а Марфа только изредка улыбалась краешками губ.

И сидела она, как чужая. И больше разглядывала одежду и лица студентов и студенток, чем слушала их. И, конечно, те скоро разбрелись по более гостеприимным «отсекам» вагона.

— Тебе нехорошо? — спросил Борис.

— С чего ты взял?

И снова молчание.

Но однажды, когда поезд грохотал над Иртышом и в окнах, наверное, полчаса мелькали фермы моста — такой он был длинный — Марфа поправила волосы, стряхнула с юбки пушинку и спросила:

— А яблоки-то здесь растут?

Дядя Шура выглянул из-за «Восточно-сибирской правды».

— Чего нет, того нет.

Да и без дяди Шуры можно было легко догадаться, что здесь растет. К остановкам выносили малину, костянику и липкие кедровые шишки, похожие на гранаты-лимонки: отвернешь лиловую чешуйку и выворачиваешь пальцем плотно приставший граненый орешек. Смех один!

Борис купил мне три таких «лимонки», и я все руки перепачкал кедровой смолой, и ее не могло отмыть мыло. Я полдня соскребал смолу ногтями, которые Марфа по недосмотру не успела срезать. Не всегда выгодно иметь короткие ногти!

Орешки оказались вкусными, и я понял, что недаром упросил брата взять меня с собой. А после того, как он принес с какого-то вокзала две банки омуля, Сибирь, можно сказать, понравилась мне.

Я ринулся с чайной ложкой к консервам, набрал полную — и в рот. Ну, скажу я вам, это рыбка! Я расправлялся с ней и рассматривал портрет омуля на этикетке.

— Что консервы! — заметил дядя Шура. — Маринад и специи все забивают, лосося от трески не отличишь. Вот попробуйте свежего омулька… Это рыба!

И тут дядя Шура начал хвастаться Сибирью. Он-де всю ее исходил с поисковыми партиями. Здесь и тысяча километров не расстояние, а женщина в семьдесят лет не старуха, здесь есть и алмазы, и каменный уголь, и смола, ну, и все такое…

— Марфа, уголь! — закричал вдруг я, почувствовав, что под веко попал жесткий кусочек угля.

— Опять? А ты больше у окна стой!

Не стоять у окна было трудно. И вот, в который уже раз, Марфа вывернула мне веко и платком осторожно убрала крупную угольную соринку. Первый раз я попросил помочь мне брата, но он горячился, дышал в лицо, сопел, краснел, терпения у него ни на грош, и, когда я понял, что соринку он не достанет, а вот стукнуть, намучившись, может, я решил попросить Марфу.

У нее просто был талант вытаскивать из глаз разный мусор. И, честное слово, без нее бы мне в дороге было туго.

После Омска я не так нуждался в ней: там прицепили электровоз. Со смешными козьими криками, мягко и решительно тащил он поезд до Новосибирска, и на этом перегоне в мои глаза ничего не попало. Узнав от дяди Шуры, что старомодные паровозы помаленьку уходят в прошлое, я был очень рад, потому что на собственном опыте убедился, что давно пора электрифицировать дороги страны.

А поезд не ждал, поезд мчался дальше.

Пролетела станция Тайга с каменной фигурой лыжницы на перроне, проносились разъезды, полустанки, грохотали встречные составы с лесом и углем, с покрытыми брезентом катерами, тракторами и еще какими-то машинами на платформах…

На станции Тайшет наш поезд подали на третий путь, и мы с Борисом, храбро подлезая под вагоны двух поездов, сбегали к базарчику и набрали соленых огурцов, яичек и газет, а когда вернулись, возле нашего вагона студенты играли в волейбол.

Борис сунул мне все покупки и приказал:

— Тащи…

Руки у меня были заняты, и я локтем стукнул в дверь купе. Вывалил на стол гору огурцов и яичек и на всякий случай, чтоб Марфа не обижалась на Бориса за долгое отсутствие, позвал ее выйти поиграть в мяч.

— Не могу я, — сказала Марфа. — Не умею.

— А чего там уметь? Отбивай мяч, да и только!

— Да и штанов лыжных нет. Иди, а то скоро отправление.

Я побежал по коридору. Только сегодня я понял, что совсем плохо знаю Марфу. Она, оказывается, не совсем такая, как я думал. Странная она какая-то. Точно. Не компанейская, замкнутая. Ехали девчонки и постарше ее, так что они откалывали, как пели, спорили и дурачились!..

А Марфа не такая. Грызет себе семечки, тихонькая, недоверчивая, грызет и складывает лузгу в карманчик юбки.

Зато нам было весело. Ух, как мы играли между вагонами! Однажды мяч влетел в открытый сверху товарный вагон. Борис по скобам — на него, состав тронулся, а брат вместо того, чтоб спрыгнуть на землю, спустился внутрь, выбил мяч, соскочил на полном ходу — игра продолжалась.

Даже свисток дежурного по станции не мог прервать нашу игру, и когда уже лязгнули вагонные сцепы, мы ринулись к ступенькам. Борис подсаживал девушек в лыжных штанах, потом швырнул на площадку меня и, когда на земле никого уже не было, вскочил в вагон.

Ох, и натерпелся я из-за него: думал, не сядет!

Потом в купе мы хрустели солеными огурцами и лупили крутые яички. Ветерок хлопал распахнутой Борисовой ковбойкой и охлаждал разгоряченную грудь. Он лопал за обе щеки, откусывал по половине яйца и ел будьте здоровы как!

— Боря, — спросила вдруг Марфа, и мы с братом насторожились: это, кажется, был первый ее вопрос. — А что буду делать там я?

— Где, в Сибири?

Она кивнула.

— Что… Мало ли что… Возможно, будешь работать на почте… Думаешь, там почтовых отделений нет, а живут одни волки?

— Я ничего не думаю.

И снова Марфа надолго замолчала.

Пейзаж за окном постепенно изменился. Наконец-то кончились степи, и на линию насунулась тайга, густая, бескрайняя. Равнины и ложбинки сменялись дымчатыми сопками; полянки, поросшие белой таволгой и лиловым иван-чаем, чередовались с болотцами, гарями и узкими, разрубавшими тайгу черными речушками.